двери, схватив по дороге деревянную швабру с твёрдым намерением расколоть палку о его чёртов хребет.

Все наши собаки, завидев подобную сцену, метнулись бы в любое укрытие – но не он.

Кержак чуть привстал, оглядывая меня с новым интересом.

С остервенелым замахом я ударил этой шваброй прямо возле него.

Швабра лопнула, и одна её половина с хрястом и бешеной силой ударилась о дверь бани, рикошетом вернувшись прямо к его морде.

Кержак перевёл взгляд с расщеплённого куска швабры на меня, стоявшего с другим обломком, и, вздохнув, лёг на место.

…Я так и не ударил его ни разу, конечно.

* * *

В недвижимый августовский вечер, на второй год его жизни, мы привычно явились на водопой.

Река кисельно текла, сволакивая по течению заходящее солнце.

Золька и Толька бестолковились, взметая носами песок.

Кай носился кругами, задирая всех, кроме Кержака.

Нигга, удостоверившись, что все на месте, пошёл кратчайшим путём к воде.

Кержак же, в своей манере, присел возле моей ноги – так, чтоб спиной чувствовать брючину.

Я потрогал его тёплое темя:

– Ну, чего ты. Иди пей.

Кержак не двигался.

– Духота ведь, – сказал я. – Дышишь тяжело. А вода такая вкусная.

Собаки уже прислушивались к нашей беседе.

Решив показать ему пример, я первым пошёл к заводи.

Подумав, Кержак тронулся следом.

Озадаченный бассет Толька поспешил к нам.

– Нет у меня ничего вкусного, – объявил я ему. – Гуляй себе.

Кержак, обнюхав воздух, вошёл наконец в реку и опустил нос к воде.

Толька, решив, что я сопровождал Кержака недаром, вмиг очутился возле него и сунул свой нос к самой его морде: может, здесь особенная вода?

Кержак чуть сдвинулся, начав неспешно хлебать.

Толька тоже сдвинулся и продолжил пить, касаясь языком морды Кержака.

Кержак приподнял голову и оглянулся на меня.

Я развёл руками: это ж бассеты.

Вытягивая утопающие в речном песке лапы, Кержак перешёл дальше, и предпринял третью уже попытку.

Но Толька тут же готовно переместился в упор к нему.

Кержак тряхнул головой и решительно сдал назад. Он привык отстаивать кости и мясо, а не воду в реке.

«Завтра попью», – так, тихо посмеявшись, перевёл я себе его настрой.

…Возле самого дома, на взгорке, глядя вслед Кержаку, я увидел, что задние его лапы движутся странно, словно у стреноженного коня.

– Что ещё такое… – не понял я.

* * *

По очереди гладя с женой нахохлившегося Кержака, мы молча дожидались своей очереди к ветеринару.

Кержак вошёл в кабинет, как двоечник к директору, и встал у дверей рядом со мной, глядя вокруг недоброжелательно и зверовато.

Постукивая пальцами, врач сидела за столом, оглядывая нас поочерёдно цепким взглядом. Лет ей было не менее восьмидесяти, или даже несколько больше, что, впрочем, в данном случае значения уже не имело.

– Регина Семёновна… – почти с восторгом выдохнула моя жена, присаживаясь на стул рядом с врачом и любовно на неё глядя.

Та быстро, очень точным движением сменила очки и вгляделась в мою жену.

– Не припоминаю, девочка, – сказала она.

Морщины на лице врача видоизменялись будто бы волнами, создавая самые причудливые сочетания, что никак не позволяло понять, какие эмоции она испытывает, разговаривая: гнев, приязнь, равнодушие?

– Мне было четырнадцать лет, когда я лечила у вас первую собаку, – пояснила жена мягким, улыбающимся голосом.

– Это было двадцать лет назад, и я уже тогда была очень старой бабкой, – словно бы за неё договорила врач лязгающим голосом.

– Нет, что вы! – сказала жена, но я догадался, что имела в виду она именно это. – …Тридцать, – тут же добавила жена, сосчитав в голове.

– Даже и так, – сказала врач безо всякого выражения.

Мы с Кержаком так и стояли поодаль, ожидая, когда нас призовут.

Я разглядывал руки врача, дивясь их зримой анатомии.

Скосившись на Кержака, понял, что он смотрит на те же руки.

– Что с вашим мальчиком? – спросила врач, меняя очки.

Жена выложила на стол снимки.

Регина Семёновна углубилась в них, громко дыша носом.

– Это лучший врач в городе, – полуобернувшись ко мне, одними губами проговорила жена.

Радость коротко вспыхнула в моём сердце. Я тронул затылок Кержака: не пропадём, лохматый.

Отсмотрев снимки, Регина Семёновна лязгнула:

– Разрушаются кости.

Она повернула снимок ко мне, словно там был написан большими буквами диагноз, который я по недоразумению не прочитал раньше.

– Все? – спросила жена.

– Что «все»? – переспросила Регина Семёновна.

Внимательно глядя в её лицо, я вдруг понял, что, если б кто-нибудь пожелал прочитать речь Регины Семёновны по губам – он отчаялся бы это сделать. Она говорила как птица: не двигая ртом, а просто приоткрывая его.

На щеках у неё несколькими пучками росли жёсткие чёрные волосы.

– Все кости? – повторила жена.

– Усыплять, – сказала Регина Семёновна. – Вашего мальчика надо усыпить. Не жилец. Сначала откажут задние ноги. Очень скоро. Он станет лежачий. Лежачие собаки живут недолго. Пролежни и так далее…

Жена тем временем уже встала и, тихо сказав куда-то в сторону «спасибо», пошла к выходу. Она казалась ослепшей.

* * *

Он сидел на задних сиденьях машины.

Ему невозможно было взглянуть в глаза.

Чёрный ком занял всю мою грудь сразу.

«Только не заплачь, только не заплачь», – уговаривал я себя.

На жену старался не смотреть.

Она молчала. Лицо её было недвижимым, будто в шею ей вкололи тройную порцию обезболивающего. Теперь хоть ножом режь.

Я быстро и коротко дышал, как дышат и звери, и люди, когда им невыносимо терпеть.

У последнего на пути к нашему дому магазина жена сухо попросила: «Купи воды».

Я криво припарковался и вышел.

В сельмаге все этикетки показались мне слишком яркими.

Люди, стоявшие в очереди, еле двигались и едва осознавали реальность.

Я почти выбежал оттуда, не взяв медную сдачу, которую слишком громко собирал в отделениях кассового аппарата продавец.

Передав жене воду, я поскорей завёл машину, но пить она раздумала. Держала бутылку в руке, сжимая крепче, чем надо.

Случайно мазнув взглядом в зеркало заднего вида, я тут же встретил внимательные глаза из-под рыжих лохматых бровей.

…Только возле нашего двора, чтоб проверить, жив ли ещё мой голос, я произнёс первое за всю дорогу слово: «Приехали».

Жена тут же, словно всё это время не могла начать говорить первой, ответила: «Мы продлим его дни, сколько сможем».

У ворот нас встречал улыбающийся Злой – но я сразу шепнул ему: «Всё плохо, сказали: надо усыплять. Только детям – молчок».

Улыбка его пропала. Он качнул головой: беда.

Мы хотели помочь Кержаку спуститься, чтобы он поберёг ноги, но пёс опередил нас –