– Я учился в краснокирпичном Уорике. Оксбридж был не для меня. И, как мне думается, не для многих людей, учившихся там. Вы когда-нибудь просматривали статистику самоубийств в Оксбридже?

– Увы, не доводилось.

Макс яростно ковырял пальцем в ухе:

– Я считаю, что многие самые одаренные студенты страны – одновременно и самые несчастные.

«Роза в своем дневнике использовала точно такие же слова, когда цитировала Карен», – мелькнуло в голове у Джара.

– Мое внимание привлекли несколько конкретных случаев, – продолжал между тем Макс. – Когда тела самоубийц так и не были найдены.

«Жаль, что я не разыскал Макса раньше», – досадовал Джар. Но как он мог его разыскать? Он же не знал его имени. И ему никогда не попадалась на глаза статья Макса. Во время своего расследования Джар даже не помышлял заглядывать в даркнет: темная сеть всегда была для него запретной зоной, «исчадием» аморальности и порочности. Ему следует быть смелее.

– Там просматривались кое-какие совпадения – связи между самоубийствами и Розиным отцом. Не слишком значимые, но достаточные для того, чтобы их проверить. Свидетельства о том, что эти несчастные студенты встречались с ним за пару месяцев до своей «смерти». Я был уверен, что им дали шанс зажить другой жизнью. Только не мог этого доказать. Тело Розы ведь не нашли, так?

– Не нашли.

– У меня нет ключа к разгадке, Джар, если вы пришли ко мне за этим. Мои конспирологические теории только все усложняют и путают. Да и стоит ли бередить прошлое, которое лучше не трогать?

– Я готов рискнуть. Вы поможете мне найти Розу? – Джар выдержал паузу, глядя Максу прямо в глаза. – И возможно, у меня есть те доказательства, которые вы искали и не нашли.

Тихий приют, Херефордшир, весенний триместр 2012 г.

Второй день нашего молчаливого уединения. Почти все утро я выслушивала рассуждения Мэггса о медитативной практике осознанности – умении направлять безоценочное внимание на себя и окружение, позволяющем понять работу своего сознания, быть в контакте с собой и миром и преодолевать ловушки привычного мышления, эмоциональных реакций и автоматического поведения. Потом где-то с час я выполняла упражнения тайцзи, медитировала (разбуженная в конце тибетским гонгом), совершила в одиночестве двухчасовую прогулку по кряжу Хэттролл и… подписала Закон о неразглашении государственных тайн.

Я все еще не уверена, что поступила правильно, приехав сюда. Мне не следовало бы даже писать здесь все это. Но ведь никто не собирается читать мой дневник. Так что ничего страшного. (А в недалеком будущем я планирую овладеть навыками шифрования и сделаю этот дневник еще более личным.)

Карен обещала, что для меня все прояснится в ближайшее время. И похоже, так оно и вышло. Если коротко, то следующий триместр станет моим последним учебным сезоном в Кембридже. (До чего же приятно это писать!) Вместо учебы мне теперь светит перспектива поработать за рубежом – и вволю погоревать, благо времени для этого у меня будет предостаточно. Так что я посмотрю, как буду себя чувствовать, и поразмыслю о предложенной мне работе, университете, отце.

Карен разыскала меня после сеанса медитации; она сказала, что хочет побеседовать со мной. И отвела меня в маленькую комнатку рядом с кухней, выходящую в обнесенный оградой сад (наверное, очень пышный и ухоженный в прошлом). Карен закрыла тяжелую дубовую дверь и после того как мы обе сели, достала несколько листов бумаги, скрепленных вместе – Закон о неразглашении государственных тайн – и положила его на круглый стол между нами.

За окном закурлыкал лесной голубь. Отец любил птиц, даже иногда специально наблюдал за ними. «А ты знаешь, что говорит лесной голубь?» – спросил он меня как-то раз, лежа рядом со мной на покошенной задней лужайке. «Нет, скажи мне», – попросила я. «Мой пальчик кровоточит, Бетти. Мой пальчик кровоточит, Бетти».

– Не тревожься, – произнесла Карен, наблюдая за тем, как я перевожу взгляд с окна на символ короны. Она дотронулась до моего предплечья и на мгновение задержала на нем свою руку. – Перед тобой открывается очень необычная перспектива, – добавила она.

– Что за перспектива?

– Ты должна подписать это, и тогда мы сможем продолжить разговор.

– Вы серьезно? – Я развернула документ, чтобы не читать его вверх тормашками.

– Это свидетельство того, как высоко они тебя ценят.

– Кто они?

Карен ответила мне молчанием.

– Вы не можете мне этого сказать? – рассмеялась я в надежде на то, что улыбка растопит лицо Карен и она признается, что это была шутка, новый метод лечения – эдакая терапия шпионажем. Но Карен продолжала хранить молчание, а ее лицо оставалось непроницаемым. Перехватив ее взгляд, я притихла от его серьезности, снова опустила глаза на бумагу и прочитала первый параграф:

– Это всего лишь мера предосторожности, – заговорила наконец Карен.

И я подписала эту бумагу и снова прислушалась к курлыканью лесного голубя: «Зачем я это сделала? Что же это за приют такой в Херефордшире?» – замучили меня вдруг вопросы. «Отец, должно быть, подписывал это сотни раз», – попыталась я себя утешить.

«Мой пальчик кровоточит, Бетти. Мой пальчик кровоточит, Бетти».

Интересно, Седжал, моя соседка по комнате, тоже подписала этот Закон? Не потому ли нам не разрешается друг с другом разговаривать?

Следующие десять минут Карен описывала мне в основных деталях открывающуюся передо мной перспективу: я буду базироваться за рубежом, на территории Америки, и проведу первые шесть месяцев по окончании летнего триместра, проходя тестирование и обучение. Зарплата, по ее словам, будет «достойной» – такой, которую не принято озвучивать. И у меня больше не получится исчерпывать лимит своей кредитной карты.

– После того как твои основные способности будут определены и проанализированы, ты получишь более четкие инструкции, – добавила Карен голосом, более подходящим управленческому консультанту, чем психотерапевту.

– Я буду работать на разведку? – полюбопытствовала я, снова глянув на Закон о неразглашении государственных тайн. Туманность информации, сообщенной мне Карен, смущала меня не меньше, чем его текст.

Карен мой вопрос проигнорировала: