обитого войлоком автобусного сиденья и смотрю в окно. Достаю телефон, но ехать осталось недолго, мне нужно сосредоточиться, так что сую его обратно в сумку.

Поднимаю руку, чтобы дернуть за провод, протянутый над окнами, – так водитель поймет, что нужно остановиться на следующей остановке. Но когда моя ладонь касается провода, я трушу. Кто-то еще тянет за него.

Полагаю, дело сделано.

Мы останавливаемся.

Я бы могла и не выходить из автобуса, но все же выхожу.

Спускаюсь по ступенькам и иду по своей старой улице – впервые спустя четыре года. В тот день, когда я уехала, я пообещала себе, что ноги моей здесь больше не будет. Что я никогда больше и не вспомню про это место.

Но «никогда» длилось всего несколько месяцев.

Как в поговорке: мы хотим того, чего иметь не можем, только в извращенном понимании.

Я видеть не могла свой дом, но, когда меня отослали и я лишилась этой возможности, мне захотелось постоять на улице перед ним.

Я представляла себе это тысячу раз, и каждый раз рядом со мной был Бас.

Я проигрывала в голове всю эту ситуацию и неизбежный разговор.

Мы бы ждали здесь, через дорогу, пока наша гостиная заполнится дымом. Отцу понадобится свежий воздух, чтобы раскурить сосновый табак. Он выйдет на крыльцо и замрет, заметив нас – днем, когда на нас могут пялиться все соседи.

Что бы он сказал…

Что бы мы ответили…

Что бы наш отец попытался сделать, и как бы мы его остановили.

Я представляла, как нырнула бы за руль «Кутласа» своего брата, как ударила бы по газам, и как коричневый гараж окрасился бы в красное, если, конечно, отец вообще способен истечь кровью, как мы.

Нет, не способен.

Мы с Басом истекаем кровью изнутри, и никто этого не видит.

Боль превращается в жалость, а мы никогда не хотели жалости, поэтому и не показывали, что нам больно.

Мы ходили на физкультуру с отбитыми ребрами и бледными лицами, потому что выказать боль значило спровоцировать вопросы, а спровоцировать вопросы значило спровоцировать отцовские кулаки.

Лучше было молчать.

Нужно было хранить секреты.

Доверия не существовало.

У нас не было убежденности, что отец не убьет нас или что наша мать нас спасет. Мы не доверяли сами себе, а это значило, что не могли доверять и друг другу. Не потому, что думали, будто можем причинить друг другу вред, а потому, что могли сделать что угодно ради друг друга. Что угодно. В любой момент. Неважно, что именно.

Люди постоянно твердят, что готовы умереть за тех, кого любят. И глазом не моргнув, обычно добавляют они, но большинство из них никогда не сталкивались и не столкнутся с ситуацией, когда им бы пришлось подкрепить свои слова делом.

Легко говорить «я за тебя умру» в момент душевного подъема или в попытке доказать свою любовь и преданность.

Но сделали ли бы они это на самом деле?

Если бы вы смотрели в дуло изготовленного на заказ «глока» со снятым предохранителем – они бы встали перед ним, загородив вас?

Наверняка нет.

– Ты в порядке?

Мой локоть поднимается, отлетает назад, но парень успевает отскочить, чтобы не получить в челюсть.

Он осторожно отступает назад.

– Эй, прости. Не хотел тебя напугать. Но мы вышли из автобуса почти пять минут назад, и ты все это время стоишь и смотришь на знак «Стоп».

Отворачиваюсь от знака – я и понятия не имела, что таращилась на него.

Однажды отец ударил меня об него головой.

Бас учил меня кататься на велосипеде. Мама вышла из дома, делая вид, будто гордится, и отец вышел вслед за ней.

Я упала, и отец подошел ко мне.

Именно так поступил бы идеальный отец, да? Поднял бы свою маленькую девочку с земли, когда та лежит, распластавшись.

Он поднял. И мой велосипед тоже. Он даже помог мне снять шлем, пока Бас настороженно наблюдал за этой сценой с извинением в глазах. А потом, когда мы пересекли улицу, отец сделал вид, будто споткнулся. И моя голова «совершенно случайно» ударилась прямо о металлический знак. В центре лба выросла огромная шишка.

Для всех вокруг это была безобидная случайность. Я бы и сама так подумала, если б он не наклонился ко мне и не сказал: «Теперь ты знаешь, каково тебе будет, когда ты снова упадешь». В ту же ночь он выбросил мой шлем в мусор.

Парень прокашливается, и я моргаю, чтобы стереть воспоминание.

И говорю первое, что приходит в голову:

– Мне не нравится этот знак.

Он издает смешок и окидывает меня взглядом.

– Ага, я тоже не в восторге от знака «Уступи дорогу», что в квартале отсюда, – шутит он. – Тебе туда? – он указывает вперед.

Я киваю.

– Ну, я был скаутом, а скауты нужны, чтобы помогать людям переходить через улицу.

– Пожилым людям.

Он улыбается.

– Я надеялся, что ты не знаешь.

У меня вырывается легкий смешок, и мы оба ступаем на край тротуара.

Он не извращенец, не пытается взять меня под руку или за руку, не притормаживает, чтобы взглянуть на мою задницу. Мы просто переходим улицу бок о бок.

Я ничего не говорю, пока мы идем мимо первых домов, но, когда мы доходим до следующего квартала, он поворачивается ко мне.

Я смотрю на его русые волосы, в его светлые глаза.

Он приподнимает голову.

– Ты как будто не особо хочешь туда, куда идешь.

– Так и есть.

Он кивает и отводит взгляд.

– В паре улиц отсюда есть фургончик с тако, – парень указывает туда, откуда мы пришли. – Я бы поел.

Ага.

– Я бы тоже.

Он улыбается, и мы идем к фургончику. Заказываем буррито и садимся друг напротив друга за уличным столиком.

– Итак, – он смотрит на меня.

– Итак, – у меня вырывается смешок. – Надеюсь, я тебя ни от чего не отвлекаю.

– Совсем нет, я именно сюда и направлялся.

Я сдвигаю брови и улыбаюсь.

– Но ты же шел в противоположном направлении.

Он открывает рот, но потом просто смеется.

– Ага, нет. В смысле, я планировал заработать изжогу в обед. Решил, что можно сделать это и пораньше.

Я тоже смеюсь.

– Так куда ты шел?

– О, эм, я пропустил свою остановку. А ты? Ты как будто знаешь этот район.

– А с чего ты взял, что я тут не живу?

– Я бы уже увидел тебя как-нибудь по дороге домой, если б ты тут жила.

– Так ты же вышел не на той остановке? – шучу я.

Он хмурится, но