христианских юношей, учившихся вместе с детьми язычников. Как много разницы между теми и другими! Один свидетель-очевидец, наблюдавший над умственным развитием христианских юношей, с восторгом говорит об одном из таких юношей: «Какого рода наук не прошел он? Лучше сказать, в каком роде наук не успел с избытком, как бы занимавшийся этой одной наукой? Так изучил он все, как другой не изучает и одного предмета; каждую науку изучил он до такого совершенства, как бы не учился ничему другому». (Григорий Богослов. Там же, 78).

Тот же свидетель-очевидец почти такое же свидетельство дает о другом христианском питомце языческих школ: «Кто был славнее его умом? Какого рода наук не прошел он? Или лучше сказать, в какой науке не успел более, нежели как успел другой, занимаясь ею одной? Кто не только из сверстников по учению и летам, но из старших возрастом и начавших учиться прежде него, мог с ним хотя несколько сравниться? Он изучил все науки как одну, и одну, как все». (Его же. Надгробное слово Кесарию. Твор. его, I, 246).

Христианские юноши по богатству своих познаний представлялись как бы кораблями, наполненными богатым товаром. «Это был корабль столько нагруженный ученостью, сколько сие вместимо для человеческой природы», говорили об одном христианском питомце школ языческих; (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому. Твор. его, IV, 79). это был «большой корабль, нагруженный всякими товарами, заключавший все (научные) сведения и возвращающийся в отечественный город, чтобы и других наделять сокровищами своей учености», говорили о другом христианском юноше. (Григорий Богослов. Надгробное слово Кесарию. Твор. его, I, 247).

Многие из этих последних достигали высокой славы, как между соучениками и согражданами, так и в целом образованном мире. В этом отношении лишь очень немногие из язычников могли поспорить с христианскими питомцами школ. Иные из христианских юношей, говорим, приобретали великую славу, когда еще учились, среди жителей города, где они учились. Жители Кесарии Каппадокийской громко хвалили ученость одного из христианских юношей, для которого этот город был первоначальным местом образования. Они всегда «свидетельствовали: какую славу этот юноша приобрел в короткое время как среди масс народных, так и у первостепенных граждан, так как он обнаружил ученость выше возраста!» Он казался «ритором между риторами и философом между философами». (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому. Твор. его, IV, 66).

Впоследствии же слава некоторых христианских юношей, учившихся в школах языческих, достигала всеобщей известности. Григорий Богослов о себе и о Василии Великом говорит: «Мы приобрели известность (своей ученостью) не только у своих наставников и товарищей, но и в целой Элладе. Слух о нас заходил и за пределы ее». Ибо там, где знали наставников их, там знали и их самих. (Его же. Там же, 77). Поэтому-то Юлиан стал питать такую непримиримую ненависть к христианам, когда увидел, что христиане овладевают школами.

В особенности прославлялись те из христианских питомцев языческих школ, которые избирали для себя какую-либо одну специальность, например, медицину. Имена таких делались известны от Востока до Запада. «Восток, Запад и все страны служили знаменитыми памятниками учености» одного христианского врача, учившегося в школах языческих. (Его же. Надгробное слово Кесарию. Твор. его, I, 247).

Даже сами языческие ученые не отказывались отдать дань уважения христианских ученым, некогда учившимся в рассматриваемых школах. Так поступает Ливаний, один из самых видных представителей учености IV века. До нас сохранились собственные письма его, в которых он отзывается о Василии Великом в самом выгодном для последнего смысле. Ливаний, прочитав «слово» Василия: «на упивающихся», писал ему: «Уж не в Афинах ли живешь ты, Василий? Ибо кесарийцы (где Василий был епископом) не могли этого слушать. И мой язык не привык к этому. Это Гомер, или Аристотель, или Платон». (Твор. Василия Великого. VII, 343).

В другом письме к Василию, при котором Ливаний послал ему свою речь, он высказывает свой трепет, с каким он представляет свое произведение такому замечательному ученому, каким был Василий: «Вот послал я речь, обливаясь потом. Да и как было не обливаться, посылая речь к такому человеку, который своим искусством в составлении речей в состоянии доказать, что напрасно превозносится и Платонова мудрость, и Демосфенова стремительность? А моя речь то же, что комар в сравнении со слоном. Почему прихожу в ужас и трепещу, представляя себе тот день, в который взглянешь на речь, и даже едва не теряю ума». (Там же, 346).

С подобным же восторгом говорит Ливаний и об Иоанне Златоусте, своем ученике. Вот как писал первый второму при одном случае. «Когда я получил прекрасное и обширное твое слово, то читал людям, которые и сами знают это дело: все они пришли в восторг, прядали и восклицали». (Филарет Черниг. Учение об отцах церкви. Том II, 309. С.-Петербург, 1859).

Известен также факт, что когда Ливания перед смертью спросили: кого из учеников своих хотел бы он иметь преемников в преподавании ораторского искусства, Ливаний отвечал: «Я избрал бы Иоанна, если бы христиане не похитили его у нас». (Созомен. Церк. история, кн. VIII, гл. 22).

Степень совершенства характера зависит от степени твердости тех убеждений, какими руководствуется человек в своей жизни. Первые основания для создания характера в этом смысле полагает первоначальное воспитание в доме родителей, а окончательному образованию характера в большей или меньшей мере помогает школа. Могли ли школы языческие, под влиянием языческих начал, содействовать твердости убеждений в человеке? На этот вопрос едва ли может быть дан другой ответ, кроме отрицательного. Мы знаем, как много было недостатков в организации языческой школы, а потому понятно, как мало она была пригодна для выработки цельных характеров. С какой шаткостью убеждений, с какой слабостью характера выходили лица из языческих школ, в этом мы ясно удостоверяемся, если возьмем в руки сочинение одного древнего церковного историка и прочтем у него рассказ о некоем софисте (учителе риторики) Экиволии. «Константинопольский софист Экиволий, рассказывает древний церковный историк, приспособляясь к нравам царей, при христианском императоре Констанции притворялся пламенным христианином, при Юлиане казался ревностным язычником, а после Юлиана, когда снова начали царствовать христианские императоры, он захотел опять сделаться христианином; в последнем случае он распростерся на земле перед воротами христианского храма и взывал: попирайте меня ногами, как соль обуявшую». (Сократ. Церк. история, кн. III, гл. 13).

И такой солью обуявшей был не один Экиволий, а множество языческих питомцев тогдашних школ. Образованные лица из язычников, смотря по надобности, готовы были менять веру, «как одежду». Посмотрите теперь на христианских образованных юношей, характер которых слагался под благотворным влиянием христианства;