но тщетно мы стали бы искать хотя одного прямого свидетельства, удостоверяющего, что школьная дисциплина была благоустроена. Вот несколько черт, рисующих неприглядное состояние дисциплины в языческих школах. «Школьники отличались чрезвычайным своевольством, доходившим до безобразия. В школу они входили с бесстыдством и наглостью, не разбирая того, вовремя ли они пришли или нет. Подобно одержимым горячкой или безумием, нарушали порядок, вводимый учителем для лучших успехов учеников в науках. Школьники осмеливались делать множество оскорблений самого грубого свойства». Печально было в особенности то, что законом не полагалось надлежащим образом наказывать за подобные нетерпимые шалости. «Ибо обычай покровительствовал дерзости ребят». А сами школьники ни во что ставили свои проделки, считая их «за нечто позволительное». (Августин. Исповедь, кн. 5, гл. 8).

Любимой песней «косматых юношей» была какая-то песня, носившая странное название «Завещание свиньи». Неизвестно, что это была за песня. Во всяком случае она была хуже известной современной студенческой песни «Gaudeamus igitur» (нужно сказать, что и эта последняя песня не может быть причислена к лучшим, так как она проникнута эпикурейским духом). Что «завещание свиньи» было нескромного характера, об этом отчасти можно судить по тому, что песня пелась на шутовских пирушках и признавалась знавшими ее «непотребной». (Иероним. Апология против Руфина, кн. 1, гл. 17).

Между учениками школ царила леность, так что учителя едва могли управляться с ленивцами. «Ученикам больше нравилось играть в кости или кегли, чем учить речь умирающего Катона». Чтобы уклониться от урока, ученики пускались на всякие выдумки. Они «нередко намазывали себе глаза маслом, чтобы придать им больной вид и под этим предлогом не ходить в школу». (Фридлендер. Картины римских нравов, стр. 155).

С леностью учеников соединялось крайне небрежное отношение к учителям. Об этом самое наглядное свидетельство дает одно описание отношений школяров к публичным речам учителей, на которых (речах) должны были присутствовать и ученики в целях образовательных. «Если ученики приглашались на публичную речь, то они далеки были от того, чтобы идти на нее также поспешно, как поспешно ходил раб, их приглашавший; еще менее у них было, хоть сколько-нибудь охоты идти поспешнее раба; нет, они тащились, точно их волокли на аркане. И прежде чем они войдут в залу, они уже возбуждали своей медленностью негодование присутствовавших. Но вот началась речь, и они вместо того, чтобы слушать, переговариваются между собой посредством жестов о публичных наездниках, мимистах, лошадях и танцорах, о происшедшем или же имеющем произойти состязании. Одни стоят подобно каменным истуканам, не шевельнут ни одним суставом, а другие обеими руками ковыряют в носу. Они рассаживаются, тогда как им приличнее было бы стоять. Некоторые из них нашли себе занятие в том, что считают тех, кто пришел в залу позже их, а другие находят удовольствие в том, что рассматривают какой-нибудь листок. Они охотнее опозорят оратора, чем заплатят ему внимательностью. Они мальчишествуют: без пути аплодируют, и тем препятствуют выражать действительное одобрение. Они выдумывают и пускают в ход разные слухи с тем, чтобы кого можно, отвлечь от присутствования на ораторском празднике, или же увлекали, кого могли, в бани (которые в Риме и Греции доставляли приятное времяпрепровождение) с той же злокозненной целью. Прежде было, замечает описатель, совсем не так; тогда один одно, другой другое запоминал из речи оратора, и общими силами старались восстановить всю речь, и печалились, если что-либо не могли вспомнить. Три или четыре дня после говорили по поводу речи» (вероятно, описатель припоминает здесь времена классической древности). Об истинном уважении к учителям не было и помину, ученики относились к ним пренебрежительно и гордо. Самые злые шутки проделывались над педагогами (педагоги – это что-то вроде помощников учителей; они репетировали с учениками уроки и содержали их в своих пансионах). Если педагог возбуждает неудовольствие в своих питомцах, горе ему. В подобном случае озорники позволяли себе следующее: они усаживали педагога на ковер (конечно, насильственно), хватали ковер за края и подбрасывали несчастного вверх, а сами разбегались. Иногда педагог успевал схватиться за что-нибудь и оставался невредим; но чаще случалось, что он падал на пол и больно убивался, так что сама жизнь его подвергалась опасности. Чтобы понять возможность подобных явлений, нужно взять во внимание, что в древности большая часть школ была частными заведениями, переход из одной школы в другую был свободен. А потому, чтобы не лишиться учеников, педагоги должны были сквозь пальцы смотреть на проделки учеников.

В особенности худо было то в дисциплинарном положении школ, что дети и юноши не отставали от взрослых в пристрастии к различного рода зрелищам. Учеников никто не останавливал и они тешились всем, чем тешились их отцы и вообще полноправные сограждане. Они присутствовали на конских ристалищах, во время состязания возниц и лошадей; они ходили в театры на представления так называемых пантомимов. (Августин. Исповедь, кн. 1, гл. 10).

Но что кроме худого они могли вынести отсюда? Ристалищные состязания были в то время каким-то беснованием. «Зрители, неотступно следя за колесницами, хлопали в ладоши, кричали изо всех сил, соскакивали с мест, наклонялись вперед, махали платками и одеждами, подгоняли криками лошадей той партии, к которой принадлежали, протягивали вперед руки, как будто хотели достать ристалище, скрежетали зубами, ссорились, грозились, бранились, издавали крики восторга и победы. Вот первая колесница достигает цели, раздается громкий крик восторга победителей вместе с проклятиями и ругательствами проигрывающих». (Фридлендер. Картины римских нравов, стр. 445).

Какая дисциплина позволила бы присутствовать на таких скачках учащимся детям, какая кроме языческой, на этих скачках, где взрослые теряли всякое человеческое достоинство? И что же видим? Дети и юноши уже «увлекаются кичливыми победами на ристалищах», «с большим любопытством устремляются на игры больших». (Августин. Там же).

Еще хуже были представления пантомимов. Это была школа распутства. Самые ревностные покровители пантомимов не могли защищать их от упрека в безнравственности и развращающем влиянии. Некоторые молодые люди более серьезного направления намеренно избегали этих зрелищ. Один из позднейших языческих историков императорского периода считает введение пантомим при Августе признаком всеобщего нравственного упадка, начавшегося с империей. Что такое проделывали пантомимы, об этом нетрудно судить по одному следующему образцу. Когда прекрасный Батилл танцевал в роли Леды, то самая наглая мимическая актриса могла бы признать себя по сравнению с ним как бы деревенской простушкой и ученицей в утонченном искусстве щекотать чувственность. (Фридлендер. Картины римских нравов, стр. 544–545).

И, однако, эти канканные представления беспрепятственно посещались школьниками, даже «увлекали их». Результат такого отсутствия надзора за школьниками понятен. Зрелища пантомимов «разжигали пламень их страстей» преждевременно, ведь и школьники, бывая