соблазном для христианских юношей, да и для языческих тоже, при изучении изящной литературы было то, что после изучения поэтов классической древности им казался язык священного писания не изящным, слабым, варварским. Один из христианских великих мужей, получивших блестящее образование в школах того времени, сам сознавался, что для него переход от чтения поэтических классических произведений к чтению Св. Писания был весьма нелегок: «Начиная читать пророков, говорил он, и меня ужасала необработанность языка, и думал я, что виной этого не глаза (сам читавший), а солнце (св. писание). Бывала и другая беда от пристрастия к поэтическим писателям древности: христианин хотел поститься и молиться, а между тем рука невольно тянулась к Плавту». (Блаж. Иероним. Письмо к Евстохии. Творения его в русск. перев. Том I, стр. 131–132).

Нужно было перенести много борьбы с самим собой, чтобы, наконец постигнуть внутренние и безмерные красоты св. писания и не зачитываться сладкозвучными поэтами. Истинный христианин, конечно, всегда достигал этого.

В связи с изучением словесности в тогдашних школах находилось изучение красноречия или ораторского искусства, которое называлось разными именами – софистикой, риторикой, а иногда диалектикой. Словесность главным образом изучали для того, чтобы питомец школы имел в запасе множество готовых литературных выражений и оборотов, помогающих оратору быстро и хорошо произносить речи. Ораторство было необходимой принадлежностью тогдашнего образования. Ораторство нужно было для адвоката, для учителя, для всякого образованного человека, так как степень образованности измерялась степенью умения говорить красно; даже простое письмо образованный человек того времени не иначе писал, как переполняя его цветами красноречия. От этого искусство ораторское преподавалось во всех школах латинских и греческих. Но преподавание этого предмета поставлено было на ложную дорогу. Все внимание учителей красноречия исключительно обращено было на внешнюю форму. Эффектное сопоставление слов и мыслей, щегольство изысканными, необыкновенными словами и оборотами, мелочная отделка каждой фразы, неуместное остроумие, ненужное цитирование древних писателей, игра разными фигурами и тропами, устранение естественности мыслей и выражений – вот к чему стремились учителя красноречия изучаемого нами периода истории. Юноши приучались к пышным декламациям, но совершенно бессодержательным. Учителя, чтобы приучить юношей к искусству красноречия, и сами брали и им давали темы нелепые и неприменимые к жизни. Например, нужно было вообразить, что живешь во время мидийских войн и говорить против тогдашних врагов греческого народа – против Дария или Ксеркса и преследовать их поношениями. Или учителя заставляли ученика вообразить, что он живет в баснословные времена, и приказывали ему говорить от лица «Менелая, после того, как у него похитили Елену», «от лица Гектора, узнавшего, что Приам садится за стол Ахиллеса». Но этим дело не ограничивалось. Учителя или сами в виде образца сочиняли или заставляли сочинять своих учеников панегирики, похвальные речи предметам, не могущим вызывать ничего, кроме отвращения. Например, требовалось составить панегирик лихорадке, подагре, даже рвоте. Софисты воображали, что это превосходные упражнения и что искусство обнаруживается тем блистательнее, чем презреннее предмет его, или, как говорили в то время, чем неблагодарнее и непокорнее земля, тем более заслуги заставить ее производить цветы. Они держались того начала, что будто речь имеет естественное свойство делать великие предметы малыми, а малые великими. Нелепая мода делала то, что начали сочинять панегирики, предметы которых становились постепенно все низменнее. Если один говорил в похвалу осла, то другой читал панегирик мыши, а третий, желая превзойти двух первых, ораторствовал в похвалу майскому жуку. В описываемые века дело дошло до мухи, комара, блохи. На чем бы остановились, если бы знакомы были с микроскопом? Фронтон написал похвалу пыли, дыму, небрежности; Дион Хризостом – волосам, попугаю; Синезий, когда был еще язычником, восхвалял в одной речи плешивость. (Марта. Философы и поэты-моралисты во времена Римской империи, стр. 226–229. Перев. Москва, 1880).

Учиться красноречию у такого рода учителей, конечно, было для рассудительного человека своего рода подвигом. Особенно учителя изощрялись приучить своих питомцев быть возможно находчивыми адвокатами, чтобы ничто никакое судебное дело, ни малейше не затрудняло будущих адвокатов. Они, изощряя способности своих питомцев, выдумывали юридические случаи самые необыкновенные и невозможные, самые запутанные, и заставляли учеников составлять речи, как будто такие случаи произошли на деле. Венцом красноречия считалось, если учащийся искусству красноречия без запинки мог говорить за и против известного воображаемого обвиненного в каком-либо преступлении. (Там же, 227).

Язычники, очевидно, мало понимали всю неприглядность того ораторства, какое процветало в те времена, если Фронтон, учитель Марка Аврелия, знаменитый Дион Хризостом (что значит Златоуст), Синезий, слывший философом, без всякого стыда позволяли себе (Синезий в язычестве) произносить речи на нелепейшие темы. Что касается в частности языческих юношей, учившихся у преподавателей красноречия, то они были в восторге от своих руководителей, готовы были превозносить их до небес. Так было, например, в Афинах в IV веке. «Охотники до лошадей и любители зрелищ не остаются спокойными на конских ристалищах, они вскакивают, восклицают, бросают вверх землю, сидя на месте, как бы правят конями, бьют по воздуху пальцами, как бичами, воображают, что они запрягают и распрягают лошадей». «Совершенно такую же страсть, замечает один наблюдатель над жизнью афинских учащихся юношей, питают в себе юноши в Афинах к своим учителям, когда они произносят свои ораторские речи. (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Велик. Твор. его, IV, 69).

Эти юноши не умели отличать хорошее от дурного: для них что скачки лошадей, что речь ритора – все одно. Не то видим у христианских юношей, учившихся в языческих школах ораторскому искусству. Они с большой критикой относятся к софистам своего времени. Учились они красноречию не затем, чтобы блистать пышными фразами, а затем, чтобы сравнявшись в красноречии с лучшими риторами, лишить язычников возможности хвалиться своим превосходством перед христианами. Один из христианских ученых, изучивших языческое искусство красноречия, говорит о себе: «Еще не опушились мои ланиты, мной овладела любовь к словесным наука; я стал обогащать себя внешней (языческой) ученостью с тем, чтобы употребить ее в пособие истинному (христианскому) просвещению, дабы знающие одно пустое витийство, состоящее в звучных словах, не превозносились и не могли опутать меня хитросплетенными софизмами». (Его же стихотворение о своей жизни. Твор. VI, 9).

Другой из таких же христианских ученых учился красноречию или диалектике с той целью, чтобы служить при помощи ее христианской истине. «Сила диалектики, говорил он, есть стена для догматов и она не позволяет расхищать и брать их в плен всякому, кто захотел бы». (Василий Великий. Толкование на прор. Исаию. Твор. его, 11, 123).

И этот ученый на самом деле пользовался этим оружием для защиты истины