Надо отдать должное Дженни: она никогда не переносила своего беспокойства на Патрика. И кормила обоих своих детей заботливо и терпеливо. Она отдавала им всю себя. Плохо было то, что ее неудовлетворенность и гнев обрушивались на меня и в особенности на Марли. Она утратила всякую терпимость. Пес стал для нее козлом отпущения и причиной невроза. Каждый его проступок, а их было много, приближал Дженни к истерике. Марли не понимал, что происходит с ней, и продолжал гнуть свою линию со свойственными ему легкомыслием, постоянными проделками и невероятным энтузиазмом. Я купил цветочный кустик и посадил его в саду, чтобы отметить рождение Конора. В тот же день Марли вырвал его с корнем и сжевал. Когда я наконец-то нашел время, чтобы вставить разбитое стекло в дверь, Марли, к тому времени уже привыкший выходить через зияющее отверстие, тут же снова разбил его. Однажды он исчез, а когда вернулся, в его зубах повисли женские трусики. Я даже не стал ломать себе голову вопросом, где он их взял.

Дженни все чаще давала псу прописанные доктором успокоительные таблетки, скорее, для собственного спокойствия, однако страх перед грозами становился сильнее день ото дня. Теперь даже при накрапывающем дождике Марли панически убегал. Если мы находились дома, он попросту приклеивался к нам, пачкая слюной нашу одежду. Если он оставался один, то искал укрытия своими привычными способами: делал подкопы под двери и сдирал штукатурку и линолеум. Чем больше я чинил, тем больше он крушил. За ним просто нельзя было угнаться! Это должно было доводить меня до бешенства, но я знал, что Дженни зла на нас обоих. Поэтому мне пришлось начать маскировать следы его активности. Если находил изжеванные туфлю, книгу или подушку, то прятал улики, прежде чем их находила она. Когда Марли врывался в наш маленький дом, как слон в посудную лавку, я шел по пятам, расправляя ковры на полу, поправляя журнальные столики и вытирая слюну, которую он разбрызгивал по стенам. Прежде чем Дженни успевала что-то заметить, я хватался за пылесос и собирал щепки в гараже, где он снова пытался выломать дверь. Я не ложился спать до глубокой ночи, заметая следы и отчищая грязь, чтобы утром, когда проснется Дженни, малейшее повреждение было исправлено. «Ради бога, Марли, ты что, ищешь своей погибели? – спросил я его однажды ночью, когда он стоял возле меня, виляя хвостом и облизывая мое ухо, пока я пытался залатать очередной погром. – Завязывай с этим».

И вот однажды вечером дело дошло до наказания. Я открыл входную дверь и увидел, как Дженни с кулаками набрасывается на Марли. Она истошно рыдала и колотила его так, будто стучала по барабану.

– Почему? Зачем ты все это делаешь? – орала она. – Почему ты все крушишь?

В этот момент я заметил, в чем провинился Марли: диванная подушка была разорвана, а набивка просыпалась. Марли стоял, понурив голову и расставив лапы, словно пережидал ураган. Он не пытался удрать или уклониться от ударов; он стоял перед Дженни и сносил каждый удар без стонов и жалоб.

– Эй-эй-эй! – закричал я, хватая ее за запястья. – Ну же, остановись. Стоп. Стоп.

Она тяжело дышала сквозь всхлипывания.

– Стоп, – повторил я.

Я встал между ней и Марли и посмотрел в глаза Дженни. Казалось, на меня смотрел посторонний человек. Чужой взгляд.

– Уведи его отсюда, – в ее голосе слышались нотки недавней вспышки гнева. – Уведи его сейчас же.

– Хорошо, я уведу его, – сказал я, – только успокойся.

– Уведи его, и пусть он больше сюда не суется, – повторила она решительно.

Я открыл входную дверь, и Марли выскочил на улицу. Когда я собрался взять его поводок, Дженни добавила:

– Я больше не могу. Хочу, чтобы он исчез. Пусть он навсегда уйдет отсюда.

– Ну хватит, – отмахнулся я. – Ты же не имела это в виду.

– Именно это, – настаивала она. – Я сыта по горло этой собакой. Или ты найдешь ему новый дом, или это сделаю я.

Она не могла так думать. Она любила Марли. Она обожала его, несмотря на массу его недостатков. Да, она была расстроена, ее уровень стресса дошел до крайней точки. Но вскоре она отойдет и передумает. В тот момент мне показалось, что самое благоразумное – дать ей время остыть. И вышел, не сказав ни слова. Марли носился перед домом, подпрыгивая и лязгая челюстями, стараясь вырвать поводок у меня из рук. Он был прежним весельчаком, и на его настроение побои явно не повлияли. Я знал, что Дженни не причинила ему вреда. Должен признаться, временами я лупил его еще сильнее, когда мы играли с ним, и ему это нравилось, поэтому он даже требовал добавки. Терпимость к боли – отличительная черта этой породы; пес состоял из мышц и сухожилий. Однажды я мыл машину на подъездной дорожке, а он сунул голову в ведро с мыльной водой. Его морда застряла. Перепугавшись, пес вслепую пустился по газонам и бежал, пока со всего маха не врезался в бетонную стену. Однако удар не нанес ему вреда. Но стоило в состоянии гнева слегка шлепнуть его по заду ладонью или строго поговорить с ним – и пес выглядел глубоко уязвленным. Для туповатого недотепы, коим и слыл Марли, у него была слишком восприимчивая натура. Удары Дженни не причинили ему физического урона, но глубоко задели его чувства. Дженни значила для него все, она была его лучшим другом, и вдруг теперь неожиданно изменила свое отношение к нему. Она – его хозяйка, а он – ее верный слуга. Если она считала нужным наказать его, он покорно принимал эти удары. На фоне других собак он вовсе не идеален, но чего у него не отнимешь, так это преданности. И теперь мне предстояло уладить конфликт.

На улице я прицепил поводок к ошейнику и приказал: «Сидеть!» Он сел. Я поднял сдерживающий ошейник повыше, чтобы приготовиться к прогулке. Положил руку на голову Марли и помассировал ему шею. Он поднял нос и уставился на меня. Его язык свешивался чуть ли не до середины шеи. Казалось, что он уже не помнил об инциденте с Дженни, и мне оставалось надеяться, что она тоже успокоилась. «Что же мне теперь с тобой делать, дурачок?» – спросил я его. Он распрямился, словно пружина, и лизнул меня в губы.

Тем вечером мы с Марли прошли несколько километров, и, когда я наконец открыл дверь, он готов был тихо рухнуть от усталости в углу. Дженни кормила Патрика из баночки с детским питанием, а Конор лежал у нее на коленях. Она выглядела спокойной и, похоже, вернулась к своему обычному настроению. Я отцепил поводок Марли, и он долго пил воду, вытесняя жидкость к краям миски. Я вытер пол и бросил взгляд в сторону Дженни: она казалась невозмутимой. Кажется, кризис миновал. Видимо, она передумала. Возможно, она сама уже стыдилась своей вспышки гнева и искала слова, чтобы извиниться. Но когда я прошел мимо нее (Марли следовал по пятам), она сказала спокойным, тихим голосом, не глядя на меня:

– Я говорила серьезно. Больше не хочу его здесь видеть.

* * *

Следующие несколько дней она повторяла свой ультиматум достаточно часто. Так, чтобы я понял, что это не просто слова. Она не просто выпустила пар и вовсе не собиралась сдаваться. Мне стало не по себе. Как бы пафосно это ни звучало, у нас с Марли возникла настоящая мужская дружба. Он был непослушным, своенравным, инакомыслящим, политически некорректным свободным художником – мне всегда хотелось стать таким, будь у меня достаточно смелости, поэтому я так радовался его необузданной энергии. Не важно, насколько трудной стала жизнь, но самим своим существованием он напоминал мне о простых житейских радостях. Пес никогда не давал забыть, что сознательное непослушание иногда обходится слишком дорого. В мире, где полно начальников, он был сам себе хозяин. При мысли, что с ним придется расстаться, мне становилось плохо. Но ведь сейчас у меня было двое детей, которые нуждались в моей заботе, и жена, в которой нуждался я. Мы все были связаны тончайшими нитями. Если расставание с Марли так важно для жены, как я мог проявить неуважение к ее желанию?