Так почему он все-таки продолжал заниматься тем, что ездил по задворкам Конкордии в поисках спятивших магов и ведьм?

Он очень не любил ответ на этот вопрос, потому что врать самому себе было глупо, а правда была нелицеприятна.

Не было никакого героизма в его поступке. Не было ни следования идеалам, которые только в буйной юности казались чистыми и безупречными, ни неестественной склонности творить добро просто так, из-за предрасположения души. Он не был ни добр, ни невинен, ни доблестен. Служить к Аксену он пошел с целью отнюдь не возвышенной: по возвращении домой из университета, раздосадованный произошедшими там событиями и удивленный более чем холодным приемом домашних, он сильно возжелал досадить отцу и брату, которые слишком ценили свое положение в обществе. Выходка младшего Оболонского и вправду не осталась незамеченной среди конкордской знати, но теперь, по происшествии двух лет этот поступок стал выглядеть глупым и ребяческим. Аксен подозревал нечто подобное, стараясь не столько унизить Константина, сколько заставить его уйти из Особенной Канцелярии по доброй воле, ибо столь высокородных чиновников канцелярия в услужении не держала, однако результат неожиданно оказался обратным: раз за разом объезжая провинцию, сталкиваясь с людьми и нелюдьми, Константин втянулся в работу. Неожиданно для себя даже увлекся. Однако в этом он не видел заслуги каких-то особенных его качеств, за исключением разве что странной тяги разгадывать загадки, раскрывать тайны, но и это фундаментальными чертами характера не назовешь. А если ему и сопутствовал успех на протяжении всех двух лет, то этому причина – опыт, привычка и въедливость, стремление все доводить до конца и ничего более, говорил он сам себе. Да и желание избавиться от горького осадка, до сих пор оставшегося от неблаговидной причины его прихода в Особенную Канцелярию, заставляло трудиться усерднее. А причина была проста, хотя вовсе и не очевидна ему самому: он был еще молод и горяч, а главное, не столь искушен и не столь безнадежно черств в проявлении чувств, каким хотел казаться и каким сам себя считал.

Но об этом Константин не говорил никому и никогда. Он вообще не любил говорить о себе и теперь был немало удивлен, когда обнаружил, что в обществе старенького лекаря Гаврилы Лукича, фуражира ведьмачьего отряда откуда-то из глубин необъятной России, он столь словоохотлив.

…Они еще долго разговаривали обо всем, аккуратно обходя в неспешной беседе обстоятельства смерти Кардашева, потом просто долго молчали, наблюдая за тем, как ложатся густые синие тени на озерную гладь и темнеет чистейшее, без малейшего мазка облаков высокое небо…

К ночи Оболонский обошел вокруг овина, где устроился на ночь отряд, и неторопливо уложил на землю неприметные крохотные пучки трав, улыбаясь про себя – в его действиях явно сказывалось влияние Лукича: необработанные травы – не из арсенала дипломированного тауматурга. Не ахти защита, ни на грош колдовства, к утру развеется, но большей и не надо. А использовать здесь магию ночью было бы ошибкой. Он и так слишком явно заявил о себе и опасался, что его действия незамеченными не остались.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: на Волхином ставе Хозяин, или как его там, об Оболонском не знал. Или не считал его противником. А вот о Германе и его отряде был осведомлен неплохо. Каким же образом? Откуда? Пусть Кардашев и не скрывал намерений в своей ловле «на живца», осведомленности Хозяина это все же не объясняло. За отрядом явно следили. Кто-то неподалеку. А теперь будут следить еще больше. Использовав магию, Константин объявил себя и тем самым потерял право оставаться в тени, право действовать незаметно, но не жалел об этом. Оно того стоило.

Утром ведьмаки, за исключением с трудом приходящего в себя Аськи и присматривавшего за ним Лукича, отправились к Волхиному ставу. Взять вчерашний след оборотня они не рассчитывали, но оставалась надежда обнаружить что-нибудь еще, не замеченное раньше. К тому же следовало хорошенько потрясти лозника, тот наверняка знал немало. Вчерашний день трудно было назвать рассудительным и разумным, а потому не стоило искать объяснения тому, что ведьмаки упустили из виду лозника вчера, после ранения Германа. Бестия была бы куда более сговорчива, пока еще свежо ее потрясение, теперь же время и возможность получить ответы были упущены, но и ночь спустя стоило попробовать выбить из нее правду.

Оболонский поначалу отправился с ведьмаками, однако не на став, здесь ему делать было нечего.

Недалеко от озера проходила дорога, которая вела через низину огромной заболоченной балки к дому Меньковича. Именно им тауматург и интересовался.

На слишком частое в эти дни упоминание легенды про Бельку нельзя было не обратить внимания. О ней говорили все и везде. Любезный господин бургомистр смаковал двухсотлетней давности ужасы злодеяний коварной ведьмы; его дочь равнодушно, но с поразительной убежденностью в достоверности сведений перечисляла число ею убитых, забитых, заморенных; вдова, ведущая отшельнический образ жизни, храбро пряталась за факты, неизвестно кем собранные, но выглядящие вполне достоверно; селяне при имени Бельки испуганно крестились. Белька очень интересовала Кардашева, о Бельке беспокоился Лукич, о Бельке писал отставной полковник Брунов. Уже из-за одного этого интереса следовало проверить, а нет ли у него куда более реальных причин, чем старая история, превратившаяся в легенду. Константин так и собирался поступить.

По правде сказать, ближе всего к правде Оболонскому казалась версия Катерины Ситецкой, но как ни странно, дело было вовсе не в правде. Как раз наоборот. Истина никого не интересовала. Никто не хотел знать, что на самом деле случилось с женщиной по имени Любелия, никому не нужны были доказательства ее вины или невиновности. Никто не видел в ней реальную женщину, страдающую, любящую или ненавидящую, живую или мертвую. Легенда жила сама по себе. И прав был Лукич, опасаясь торжества лжи и невежества.

Константин не знал, есть ли связь между похищением детей, оборотнями и легендой. Но если кто-то и решил возродить старую легенду, то маловероятно, что это связано с деторождением. Любелия страстно желала произвести на свет собственное дитя, а не отправить на тот свет дюжину или около того чужих. Из-за своей неудовлетворенной страсти женщина могла тронуться умом, но трудно было даже представить, чтобы ее ненависть обернулась против тех, в чьих глазах она видела утоление своих страданий. Для чего новой Любелии похищать детей? Вместо собственных нерожденных детей, как объяснял словоохотливый Базил? Но дети не бревна, в углу сарая не уложишь. О дюжине чужих детей хочешь – не хочешь, а пойдут слухи, разве только они не спрятаны за высоким забором в большом доме, вроде «замка» Меньковича… Да и смысл? Для колдовских зелий и мазей? Уже лет триста не было слышно о столь изуверском способе готовить колдовскую мазь, как вываривание тел младенцев. Раньше подобное зелье использовали как основу для всех колдовских эликсиров, а мазью натирались, чтобы покидать телесную оболочку и летать. Но даже если отбросить в сторону нечеловеческую жестокость и извращенность, этот способ был слишком затратным и ненадежным, а полученные соединения нестойкими: зелье быстро портилось под воздействием солнечных лучей, потому его нельзя было использовать днем, к тому же мазь могла разрушиться прямо во время полета, из-за сам полет чаще всего был коротким, суматошным и нервным – никакого удовольствия. И для этого нужны были младенцы, еще лучше некрещенные. Но разве младенцев похищали в звятовских селах да хуторах?