Оболонский медленно кивнул, не сказав больше ни слова.

Они не вернулись в Заполье, а расположились в уцелевших строениях погоревшего хутора. Во-первых, от озера до дороги, ведущей вглубь болот, было рукой подать, а во-вторых… Во-вторых, тело Германа пока решили схоронить именно здесь – в тишине и покое. Это было не очень правильно – хоронить, не дожидаясь третьего дня, но оставлять тело непогребенным при разгуле нечисти было и того хуже.

…Остаток дня, а за ним и вечер оставили для скорби и эти часы прошли в тягостном молчании и редкостном унынии. И обыденные, повседневные дела этому отнюдь не мешали, даже наоборот. Подкова и Порозов молча расчищали в овине место под ночлег, Стефка чистил лошадей, время от времени скорбно утыкаясь лбом в горячую конскую шкуру под понимающее фырканье животного. Только Аська лежал и смотрел широко распахнутыми глазами в небо, тихо и молча, ибо если громко стонал и скрежетал зубами, то значит, впадал в забытье. Фуражир Лукич, по совместительству лекарь и отрядный священник, вслух читал псалмы, и его монотонный глухой голос плыл над землей, как неотвратимое горе.

Под вечер Оболонский, устроившись под яблоней в саду и оградив себя нехитрой защитой, отписал письмо сестре Германа, а потом долго изучал нож. Тот самый, которым ударили Кардашева. Ничего особенно в ноже не было – удобная рукоять с костяными накладками, отшлифованными не столько инструментом, сколько ладонью, широкое лезвие с зазубринами. Обычный нож, который используют местные охотники. Необычным был лишь яд, которым было густо смазано лезвие, настолько густо, что его наплывы без труда различались на побуревшей рукояти. Человек, державший нож, сам рисковал отравиться, ибо яд был не из обыденных. Да, приготовленный на обычной вытяжке из болиголова, но и помимо нее угадывалась примесь чего-то едко-жгучего. И неизвестного. Из всех знакомых Константину ядов ни один не давал такой характерный синий цвет на металле. Память, правда, услужливо подсказывала кое-какие строки из «Пуазониады», трактата о ядах, эклектической мешанине правды и вымысла, где наряду с препаратами из белладонны можно было встретить заметки о семени янтаря или нитях из лунного света (что, между прочим, считалось универсальным противоядием), о том, что при определенных обстоятельствах кровь серебристой саламандры может оставлять индиговые разводы на металле, но как это подтвердить или опровергнуть, если этот вид саламандр давно исчез с лица земли, оставшись легендой?

Оболонский еще раз повертел в руках нож, затем неторопливо достал из сумки склянку дымчатого желто-черного стекла, крохотную фаянсовую чашечку с крышкой и небольшую, не больше пальца, стеклянную палочку, расплющенную на конце. Этой стеклянной лопаткой он осторожно соскреб смесь крови, яда и грязи с места сочленения лезвия с рукоятью и положил ее в чашечку. Затем с трудом открыл туго притертую пробку с пузырька, осторожно, почти не дыша, капнул прозрачную лиловую жидкость в плошку и сразу же накрыл ее крышкой. Пока единственная капля шипела и выстреливала вверх едкой гарью, закрыл склянку и спрятал обратно – декокт не переносил солнечного света. Прошли несколько минут в спокойном, даже ленивом ожидании. Константин был уверен в том, какой результат получит, а потому эта проверка была ничем иным, как ненадежной попыткой узнать большее из тех данных, что у него есть. Применять более сильные средства здесь, на сгоревшем хуторе, рядом с телом Германа и беснующимся водяным, он пока не хотел.

Открыв крышку, он увидел, как под воздействием магического эликсира разделились компоненты той смеси, что он бросил в чашку: кровь свернулась шариками и скатилась вниз красной лужей, грязь разметалась по стенкам – болотная зелень, крупинки речного песка, белесая шелуха отмерших частиц кожи с ладони, короткий темный волос. А вот и яд, тонкой полоской окрасивший стенки сосуда почти в самом верху. Хорошо просматривался болиголов, известный также как кониин, под воздействием эликсира превратившийся в ядовито-желтые мазки, и крохотные бурые катышки чилибухи, рвотного ореха, редкостной штуки, в этих местах не произрастающей. Насколько то было известно Оболонскому, чилибуху ввозили откуда-то из Индии, но использовали ее здесь и того реже.

Третий компонент яда Константину был совершенно незнаком, но он и не рассчитывал распознать его таким простым способом. Обнаружилось также и то, что составляющие части яда, за исключением болиголова, были далеко не свежими. Возможно поэтому неизвестный отравитель и добавил в яд местную отраву, поскольку не знал, насколько действенно его старое зелье.

Оболонский распознал отравление кониином почти сразу же, как увидел раненого Германа, однако то, что симптомы развивались слишком быстро и он умер так скоро, говорило о неких примесях, и как раз эти примеси сейчас и интересовали Константина больше всего…

– Гхм, – осторожно-предупредительно откашлялся у внешней границы защитного круга Лукич. Фуражир стоял чуть нагнувшись вперед, заложив руки за спину и выжидательно подняв брови, – Эликсир Бартаньи, как я полагаю?

И скосил глаза на пузырек темного дымчатого стекла, который Оболонский только что сунул в сумку.

– Он самый, – Константин накрыл крышкой фаянсовую чашку и отставил ее в сторону.

– Хорошая штука, – уважительно подтвердил Лукич, топчась на месте, – А нет ли у Вас случаем вытяжки из корня вервера? Он отменно усиливает действие эликсира, который обычно принимает Стефка для обострения внутреннего зрения, а у меня, как на грех, экстракт закончился…

Оболонский смотрел на Лукича снизу вверх, долго, изучающе и одновременно бесстрастно, отчего фуражир готов был в любую минуту услышать отказ. Однако ухоженная кисть с массивной печаткой на безымянном пальце вдруг приглашающе дрогнула. Лукич сделал шаг вперед, почувствовав, как тело будто обвеяло легким ветром, и опять остановился в двух шагах. Тело чуть заметно пронзило щекочущими колючками не совсем развеявшейся магии.

– Когда они вдвоем, Стефка и Аська, то им даже снадобья не нужно. Синергизм, – бросил фуражир модное нынче словцо, покосился на молча сидящего под деревом чародея и решил разъяснить, – это значит, взаимно усиливающие друг дружку.

– Я знаю, что такое синергизм, – тень улыбки блеснула на молодом лице и исчезла, – Нет, Гаврила Лукич, у меня нет вервера. Но не проще ли взять корень фиалки? За ним даже далеко ходить не придется. Вон, за садом.

Лукич бросил задумчивый взгляд вдаль, кивнул разочаровано, поиграл губами:

– Ах, ну да. Можно и это.

Иной раз нескольких фраз бывает вполне достаточно, чтобы понять, кто перед тобой. Не с той внешней стороны, что демонстрируется всем и каждому, и не с той, личной, что известна лишь близким, но со стороны, определяющей нашу годность, то, чего мы стоим. Так, несколько слов о том, что мы знаем и умеем, могут явить натуру тщеславную и хвастливую. Но Лукич не бахвалился – это Константин почувствовал сразу. Показав свою осведомленность, фуражир только и желал, чтобы его приняли всерьез. Распознать эликсир Бартаньи мог лишь знающий человек, а Лукич знал. И его слова об экстракте вервера для дипломированного мага были не чем иным, как намеком на то, чтобы его не считали обычным знахарем или травником. Было ли для него это существенным? Судя по всему, да.