Если бы он меня вызвал, мне пришлось бы встать, но я был бы совсем беспомощным. Что бы я стал делать? Может, упал бы на парту, подумал я. Я увидел, как Брахтл смотрит на Минека, одну руку сжимает в кулак, другой что-то мнет в кармане, а его загорелое лицо потемнело еще больше. Он не боялся, так же не боялся, как и Бука, сидящий за мной, — он смертельно ненавидел географа. И географ опять спросил, как только записал в классном журнале свой урок: «Что у нас было в прошлый час?» Опять он вызвал Цисаржа, хотя тот не поднимал головы. Цисарж встал и ответил, что в прошлый час у нас не было школы. Мы затаили дыхание, мы чувствовали, что Цисарж на этот раз из всех нас нашел правильный ответ, и у меня полегчало на сердце. А учитель опять нахмурился и сказал, что школа не наша, а государственная, а Цисарж дерзкий мальчишка. Он записал в блокнот: «Цисарж7 мечтает о троне» и поставил ему кол.

Мы были в отчаянии.

И тут Броновскому пришла в голову замечательная идея. На переменке он сказал, что спросит отца, как в пятницу нужно отвечать. Потому что дальше так продолжаться не может. Когда кончились уроки, мы вышли на улицу и собрались на противоположном тротуаре у парка вокруг Броновского и заговорили о его плане. Отец Броновского был знаменитый профессор, о нем очень много писали в газетах, потому что он лечил президента республики, и, конечно, он мог нам лучше всех посоветовать, как быть. Говорили мы об этом плане долго, только Бука ушел раньше — из-за кустов свистнул ему брат-слесарь. Потом мы вошли в парк — Брахтл, Минек и я. Когда мы проходили мимо ковра из цветов, Брахтл остановился, чтобы подтянуть носки, а Минек неожиданно сказал:

— Хоть бы это вышло. Я так боюсь географа, что мне становится плохо. Не знаю почему, но колы, которые он нам ставит, бросают меня в дрожь.

Я глаза на него вытаращил, и сердце у меня екнуло — ведь он выразил то, что чувствовал я, только не осмеливался в этом признаться, сердце у меня просто выскакивало. Брахтл поправил носки и с минуту шел молча, глядя в землю, потом поднял голову и сказал:

— Если он тебя вызовет в пятницу, то не доживет до утра субботы. Я знаю, где их дом, и я его убью…

Всю остальную дорогу мы не проронили ни слова…

В понедельник утром все обступили парту Броновского. Всем хотелось узнать, что он выяснил в воскресенье. Броновский сказал, что за ужином у них был об этом разговор и в пятницу единственный ответ может быть таким: «В прошедший час мы не учились». Ничего другого сказать нельзя, ничего другого не оставалось. И вот целую неделю мы ждали, когда же наступит пятница и он снова нас спросит: «Что было в прошлый час?» Мы были уверены, что па этот раз ответим ему правильно… Наконец пришла пятница, и тут, прежде чем задать вопрос, он вызвал Минека. В классе наступила тишина, какая бывает только в храме. Бука подался вперед, Брахтл вскинулся и сжал кулаки, а я от страха перестал дышать. Географ с минуту смотрел на Минека, а потом сказал:

— Вы думаете, что я вас не вижу на первой парте? Что темнота под подсвечником распространяется и на меня? Она существует только для церковных свечей, но не для меня. Я вижу вас все время, вы боитесь. Сядьте.

Минек садился почти в обмороке. На Брахтла я уже не посмотрел. Прозвучало мое имя, я встал, не чуя ног под собой. «Отвечайте!» — слышал я издалека, хотя учитель стоял в двух шагах и спокойно на меня глядел, а у меня на языке был один единственно возможный ответ, и я воскликнул, что «в прошедший час мы не учились». И это опять была ошибка. Потому что географ на этот раз не спрашивал о прошедшем часе, а о том, на чем мы остановились на последнем уроке, когда изучали уток…

Мы шли домой по правой стороне парка, как с похорон. Казалось, будто у меня в голове развевались чернью знамена, горели огни и чем дальше, тем больше опускалась страшная тишина. Я думал о единице, которую мне влепил географ, и о замечании, которое он записал в блокноте: «Слышит несуществующие вопросы и сам на них отвечает». Я думал о конце урока, когда он объяснял, что души умерших, если верить газетам и радио, вечны и бессмертны, но никто к ним пока не обращался в загробный мир, за исключением одного из нас… Я чувствовал себя уничтоженным, особенно перед двумя моими товарищами, потому что я был среди них первым и единственным, кого постигло такое несчастье. Брахтла он еще не вызывал, а Минека хотя и вызвал, но посадил обратно и больше ничего. В отчаянии я ждал, что Брахтл обратится ко мне, прервет это ужасное молчание, которое душило меня, скажет что-нибудь, заговорит, окликнет… И, мне пришло в голову, если он это сделает, то спадет тяжесть, настанет та подходящая минута, которую я жду, чтобы позвать их к нам или в кино, чтобы угостить их тортом со взбитыми сливками и бананами, рассказать историю с украденным ребенком — такую интересную, особенную, страшную, и напомнить о предстоящих каникулах. Именно сегодня и тут, в парке, а после обеда мы встретимся и будем рассказывать об охоте по следу и о лассо, о заповеднике, деревянной вышке, о печеной картошке — на тех глупых мальчишек с гувернанткой я вообще не буду обращать внимания, — лишь бы Брахтл первым нарушил эту страшную тишину, от которой я задыхался, и обратился ко мне, окликнул бы меня… И тут, когда мы проходили мимо ковра из цветов, от которого вдруг повеяло ароматом роз, хотя розы в это время, пожалуй, отцвели, Брахтл действительно прервал тишину, которая меня душила, и заговорил. Он обратился к Минеку и сказал:

— Ты не думай о том, что он тебе сказал. И не обращай внимания, слышишь. Это совершенная чепуха, Я знаю, где он живет, и скоро его убью. — Он остановился и поправил носки… Мы вышли из парка в каком-та странном напряжении, передо мной на мгновение возникла какая-то серая тень… Возле церкви святого Михаила Минек подал нам руку. Брахтл посмотрел на него и сказал вежливо:

— Не думай о том, что он сказал. Я выполню свое обещание. Я