не встречался, но никогда не слышал о них, хотя эти странные разные люди и ходят ко мне…» Но женщина не сдавалась: «Почему же тогда это в нем возникло, почему?» — И тут мужчина посмотрел на нее и промолчал. Молчал одну-две минуты и вновь заговорил. «Ничего в нем не возникло. — сказал он, будто произнес речь в защиту преступника, — это в нем... У него это с рождения».— Человек замолчал, посмотрел на памятник, на похоронное извещение и сказал:

— Фантазия из «Нормы» кончилась. — Он показал на кроны деревьев, где только что затихла музыка, и в его голосе слышался еле заметный иностранный акцент. — В «Норме» есть скорбные места, это трагедия. Сейчас играют танцевальную музыку из «Самсона и Далилы»...

Он склонил голову — из-под шляпы упали темные волосы — и перебросил ногу на ногу. Через кроны деревьев от павильона, от пруда сюда долетала музыка, похожая на восточную. Восточная музыка слетела с крон деревьев, но я слушал ее так, наполовину. Я понял, что он рассказывал мне не только о каких-то мужчине и женщине, а еще о ком-то третьем. Но о чем шла речь и почему он мне это все рассказывает, я не понял. Наверное, он все уже объяснил, а я прослушал, ведь я и его слушал наполовину. Был он совсем чужой человек с волосами, которые падали из-под шляпы, с выцветшими, слегка запавшими глазами, с лимонно-желтой бабочкой, кружевным платочком в кармане пиджака, в начищенных полуботинках с гетрами, с большим золотым перстнем на руке, который я увидел только сейчас… На коленях лежало похоронное извещение. Совершенно чужой человек, который подсел ко мне на скамейку.

«Это у него с рождения, — кивнула женщина. — Человек продолжал рассказывать, одновременно слушая музыку, и еще немножко ко мне подвинулся. — Это у него с рождения, а ты хочешь это выбить у него из головы? Наверное, полицейскими методами, наверное, так делают с ворами и убийцами?» И мужчина ей сказал: «Да, выбить из головы. Выбить из головы, пока еще не поздно. Пока не произошло несчастье, которого он не выдержит. У него нет замка, и за его дверями не стоит камердинер. Это все было прежде. Ночью выпустить собак, утром встать и щелкнуть кнутом по сапогам, вечером показать визитную карточку и думать, что перед ним все лягут на брюхо, как эти псы ночью. Ему нужно суровое воспитание, чтобы он избавился от своих страхов, ужасов, фантазий. Такая чувствительность была возможна у господ в замках — она не для него. Это его проклятие, и он должен от него избавиться…» Женщина поглядела на мужчину и сказала: «К сожалению, это несчастье. Раньше за дверью стоял камердинер, теперь там стоит полицейский. Но полиция никогда не будет воспитательным органом. Полиция никогда никого не воспитала. Люди, чье призвание подозревать других, следить за ними, устраивать перекрестные допросы и выбивать у них что-либо из головы, такие люди могут воспитывать лошадей. Но не человека…»

Собеседник на минуту замолчал, а меня обдало жаром. Когда я пришел в себя, я понял, что он не только рассказывает мне о каких-то мужчине и женщине и о ком-то третьем, о котором те двое разговаривают, но и что-то еще о полиции. Меня обдало жаром, но, к счастью, он не заметил. Он посмотрел куда-то за памятник, внезапно немного отстранился от меня и чуть-чуть надвинул шляпу на лоб.

— Там идут, — небрежно кивнул он головой.

За памятником по дороге от пруда шагали двое полицейских, полицейских в формах — в шлемах, с саблями. Человек отодвинулся еще немножко, положил ладонь на извещение и стал смотреть на анютины глазки вокруг памятника. Полицейские дошли до площадки за памятником, посмотрели налево, направо, потом повернули и пошли к пруду. Когда они исчезли за деревьями, человек убрал ладонь с извещения, сдвинул шляпу на затылок и опять пододвинулся ко мне.

— Ушли, — сказал он, — даже не посмотрели сюда. А почему? Разве сейчас вечер или ночь? Что им нужно от людей, сидящих на скамейках… — Он сделал рукой широкий жест. — Они следят за счастьем? Так я продолжу… Мужчина сказал женщине, что «так, как говорит она, это неслыханно. Если полиция имеет дело с ворами и убийцами, то это ее обязанность, для этого она и существует, чтобы иметь с ними дело. Это не значит что она так же обращается с детьми. А вообще, сказал он, — я коммерсант и хочу лишь держать его в руках. Чем больше я буду его баловать, тем сильнее будет возрастать его чувствительность, все-то его ранит и приводит в смятение, а так не годится. Он тоже будет коммерсантом, — сказал мужчина и стал разглядывать небольшую шкатулку, инкрустированную какими-то драгоценными камнями. — Откуда я знаю, отчего он еще страдал, — сказал мужчина, бегло разглядывая драгоценные камни. — Отчего это возникло? Может, оттого, что ко мне ходят по вечерам и ночью разные люди? Что за нашим домом следят, как за тюрьмой, потому что в нем золото? Я знаю, что у него мало товарищей…»

— А у тебя они есть? — обратился ко мне собеседник и посмотрел выцветшими, слегка запавшими глазами: — У тебя они есть? — И спросил: — Почему ты так побледнел?

Наступила тишина, он отвернулся от меня, посмотрел на деревья и сказал:

— Танцевальная музыка из «Самсона и Далилы» кончилась. Теперь играют балетную музыку из «Риголетто». Она короткая. В «Риголетто» лишь несколько тактов балетной музыки в увертюре и в первом действии, больше нет. Дальше развертывается трагедия. В такой ситуации танцевать трудно… Ну, так я продолжаю, — сказал он и посмотрел на похоронное извещение, лежащее на коленях: «Ты его с малых лет охраняла, — сказал мужчина, — от всего, что его могло закалить. Боялась идти с ним в парк, на стадион, в магазин, вообще выйти с ним на улицу… Я до сих пор не знаю почему? Мне всегда казалось, что ты боялась, что за тобой кто-то следит… Если бы было по-твоему, он находился бы в какой-нибудь монастырской школе, наполовину закрытой. Ты бы пичкала его небесным чтением и держала бы на цепочке, чтобы он как можно меньше выходил на улицу и был еще чувствительней. Держать ребенка на цепочке — это тоже не лучшее воспитание. Мы живем в республике, в демократическом государстве. И моя обязанность его воспитать…» «Так воспитывай, — сказала женщина, — а ты совсем о