парка мимо тронутого осенью ковра из цветов, среди которого отцветали красивые розы, за парком Минек попрощался с нами и свернул направо, к церкви святого Михаила, уже на перекрестке у москательной лавки попрощался со мной Брахтл и повернул влево; оставшийся кусок дороги я прошел один, под железнодорожным мостом. На второй и на третий день мы опять шли вместе. По дороге мы рассказывали про всякие интересные истории, например о том, что выставлено в разных витринах, о похоронах президента, о футболе, в который Минек тем не менее не играет, о фильмах, которые сейчас идут, об одном человеке, который встречается нам на пути: когда ему что-нибудь скажешь, он то же самое повторит, о том, сколько букв в алфавите, о том, что Брахтл поедет в Турцию или в Грецию, потому что его отец через год или два станет военным атташе… И так я стал чуть ближе к их дружбе. Без сомнения, мы начали еще лучше понимать друг друга, а я неизменно думал: почему все-таки Брахтл посадил меня рядом с собой. Потом они при мне даже не сговаривались о кино и о том, кто к кому пойдет, и я понял, что теперь они никуда не ходят, что если бы они куда-нибудь собирались, то сказали бы и мне — я принадлежал к их компании. И тут я начал размышлять о том, что бы я мог предложить со своей стороны… Могу, например, позвать их к себе, подумал я, это просто, угощу их тортом со взбитыми сливками — наверное, они его любят, или бананами, могу позвать их в кино. Потом я решил, что могу им рассказать что-нибудь интересное, особенное, страшное, чего они еще никогда не слышали, но вскоре понял, что ничего такого не знаю, — разве что историю об украденном ребенке, которую рассказывал дворник. Но потом я вспомнил о каникулах. Скоро будут каникулы! Я чуть не вскрикнул от радости. Трое глупых мальчишек со своей испанской гувернанткой, с которыми я с трудом разговаривал по-немецки, приезжают иногда к нам в деревню. Теперь бы я мог позвать на каникулы Брахтла и Минека, а на тех троих и вовсе не обращать внимания. И я представил себе, как бы эта троица таращила глаза на меня и на свою испанку, когда я пошел бы с Брахтлом и Минеком в заповедник, залез бы на деревянную триангуляционную вышку, отправился бы в старый загон для фазанов, где было как в джунглях, как бы мы пекли картошку и — у меня перехватило дыхание! — ходили бы по следу и бросали лассо… Это казалось таким захватывающим, что я ни о чем другом не мог больше думать и только ждал подходящей минуты, чтобы все рассказать им, объяснить, поговорить о предстоящих каникулах… А что, если я ошибаюсь? Что, если Брахтл и Минек сговариваются ходить в кино и в гости, а я об этом не знаю? Что, если они из школы начнут ходить опять без меня? А вдруг они сбегут у самой школы, пойдут одни, а я снова поплетусь сзади один или с Дателом, с которым теперь совсем не хожу. Что, если все это — и то, что Брахтл посадил меня рядим, и мои представления, будто мы понимаем друг друга, и что будто я принадлежу к их компании, — ошибка и обман? Глупость, конечно, но что-то меня настораживало. В моем сознании как бы возникла странная серая тень, в которой я вдруг узнал стены своей комнаты… Я думал об этом всю вторую половину дня и весь вечер в своей спальне перед тем, как ложиться спать. Ну, а географ?

Однажды, в начале учебного года, географ пришел в класс и спросил, что у нас было на прошлом уроке? Отвечал Цисарж, который сидит на первой парте среднего ряда, географ, когда задавал вопрос, посмотрел на него. Цисарж сказал, что на прошлом уроке у нас был «королевский удав». И тут его географ вызвал к доске и поставил ему кол, потому что он должен был сказать, что у нас была геометрия. Он будто бы видит, что на доске еще нарисован треугольник, а от «королевского удава» нет никаких следов…

— Это вы перепутали с Лаокооном, — сказал учитель, — У того были змеи, а у вас геометрия. Садитесь.

Через несколько дней он спросил нас опять, что у нас было на прошлом уроке. Цисарж быстро наклонил голову, чтобы его не вызвали. Вызвали Хвойку. На этот раз перед естествознанием была география — предмет, которому нас учил тот же учитель. Хвойка сказал: «На прошлом уроке была география». Мы все думали, что он ответил правильно, но мы ошиблись. Мы узнали, что в данном случае следовало отвечать так: «На прошлом уроке были Вы».

- Учителя — это люди, — сказал он, — а не какие-нибудь предметы. Вас портит зоологический сад. — И записал, что Хвойка не уважает своих преподавателей.

Потом, за несколько дней до смерти президента, наступила пятница, когда естествознание — первый урок, и в эту пятницу он вызвал Коломаза. Что у нас было в прошлый час? Коломаз с трудом встал, замахал руками и сказал: «Рисование». Потому что два последних урока в четверг у нас действительно было рисование, И тут учитель обратился к классу с вопросом: «Кто утром дома рисовал, прежде чем пойти в школу?»

В классе наступила гробовая тишина…

Учитель сказал Коломазу, что класс его уличил во лжи и Коломаз должен был исправить свою ошибку, он замахал руками и пробормотал: «У нас ничего не было». И тут географ снова обратился к классу и попросил сообщить, кто в предыдущий час был мертвый. И поскольку в классе снова наступила гробовая тишина и не поднялась ни одна рука, он провозгласил, что не существует такого часа, когда «ничего не было», позвал Коломаза к доске, и, когда после долгих сборов Коломаз наконец подошел, географ порекомендовал ему стать могильщиком.

В пятницу следующей недели, когда естествознание опять было первым уроком, мы не учились, потому что умер пан президент и были дни национального траура. А потом наступила следующая пятница и каждый боялся, что произойдет на этот раз, спросит ли учитель: «Что было в прошлый час?» Я видел Цисаржа, как он наклонил голову, Коломаза, как тот трясется, сидевшего передо мной Минека, который опустил руки под парту. И хотя рук его не было видно, я представил себе, как он их сжимает. Страшно боялся и я.