был закаленный и ничего больше, что если он занимается музыкой, то не должен целиком погружаться в чувства. Он должен каждый день играть на рояле, скрипке, учиться петь, ходить на концерты, он должен быть тонким, но не имеет права сломаться при первом порыве ветра. Он должен быть чутким к музыке, к искусству, но не излишне чувствительным в личной жизни. Иначе это может кончиться, как в «Лючии ди Ламермур» или как с ее автором... Хорошо еще, что он не будет коммерсантом. — Он встал, схватил шкатулку, инкрустированную драгоценными камнями, и выбросил ее в окно. Потом вытер руки, посмотрел на жену и не сказал больше ни слова. Она стояла словно окаменелая… — Теперь играют из «Аиды». — Он посмотрел на меня, я был поражен. — Торжественный марш. Сейчас придет Радамес как победитель, встанет перед фараоном, Амнерис увенчает его лаврами, но здесь, — он показал на деревья, — этого не будет. Это уже пение, а здесь играют, видимо, только симфоническую музыку. А кончится также трагедией. Замуруют в гробнице. Так и кончится жизнь. — Он задумчиво кивнул и машинально дотронулся до своей бабочки той рукою, в которой держал сигарету. — Человек должен быть чутким к музыке, к искусству, но не излишне чувствительным в личной жизни. Это доставляет боль, приводит к несчастью, тоске или грусти, а всего этого более чем достаточно… — Он погаснл сигарету и засмотрелся на свой перстень. Сомнений не оставалось. Он, вероятно, рассказывал о себе. И продолжал: — Ну, а потом, в один прекрасный день, у них действительно появился тот самый беглец, о котором упоминал мужчина. В Германии Гитлер арестовал его родителей, потому что они были евреи, все, что у них было, забрали, его исключили из школы, рояль увезли, он пришел пешком из Дрездена, пришел в одних рваных штанах, грязный, голодный и усталый, как загнанный зверь, это было еще весной, и дороги размокли и покрылись грязью. Мужчина и женщина его приняли, как своего, хотя у них и был собственный сын. Они были богатые коммерсанты, в их доме было полно золота, даже рамы, в которых висели картины, были позолоченные. Ну, потом…

Он поднял голову и посмотрел на памятник. На дороге за памятником одять вынырнули полицейские.

— Опять идут, — сказал он и отстранился от меня, но не натянул шляпу и не перестал разговаривать, мне вдруг показалось, что ему все это было абсолютно безразлично, перестало его беспокоить, — опять идут, — просто сказал он, — патрулирует полиция. Патрулирует сегодня необычайно усердно. Так что, мне кажется, будто они за кем-то следят…

В тот момент, как он это проговорил, я чего-то испугался. На минуту я затаил дыхание и почувствовал, что побледнел. Но, к моему удивлению, это сразу прошло. Меня осенило, что вдруг меня здесь нечаянно увидел бы отец. Он сегодня, как ни странно, был дома, и его голос в передней звучал как-то зловеще… Я прижал черную папку с нотами к себе и стал подумывать, как бы улизнуть..

— Куда ты идешь? На урок, на Градебную? — спросил он меня, глядя все время на полицейских.

Я пробормотал, что сегодня на урок уже не пойду, что поздно. Мне нужно домой… До меня дошло, что за все то время, пока я здесь сижу, я заговорил второй раз.

— Домой? — спросил он задумчиво, глядя все еще на полицейских. — Домой… Пойдешь домой, но у тебя что-то случилось. Что тебя мучает? Наверное, ты в школе получил плохую отметку, рухнула какая-то твоя надежда, постигло разочарование, может, тебя кто-нибудь обидел. Но если это так… — Он на минуту перестал глядеть на полицейских и повернулся ко мне: — Если это так, я не знаю, может, я ошибаюсь, но если это так, то не принимай все близко к сердцу. Не принимай близко к сердцу, — повторил он мягко и приветливо, глядя на меня выцветшими, слегка запавшими глазами. — Не принимай близко к сердцу, если это так. Из-за одной плохой отметки не стреляются, ее можно исправить, ведь ты наверняка способный и умный. А разочарование? Разочарований вообще не должно быть, это в твоей власти. Так же как в твоей власти, чтобы тебя никто не обидел… Конечно, — продолжал он мягко и приветливо, глядя на полицейских, которые на этот раз обошли памятник и приближались к нам, — это в твоей власти. Если ты закалишься и не поддашься чувствам. Именно так, как я тебе перед этим рассказывал. Быть чутким, да-да, к искусству, к музыке, к жизни, но не излишне чувствительным к самому себе, только до определенной степени, ибо эта жизнь напоминает танец на острие ножа, — сказал он, продолжая смотреть на полицейских, которые были совсем близко. — Ты должен укрощать свои чувства, держать их в узде, не выпускать поводья из рук. Представь себе, что перед тобой оркестр. — Он легким движением показал на деревья, над которыми все еще звучала музыка, но на этот раз, что самое удивительное, более веселая. — Что перед тобой оркестр, и вдруг у тебя из руки выпадает палочка. Конфуз… — сказал он, глядя на полицейских, которые были уже рядом с нами. Они держали руки на эфесах сабель, рассматривали нас из-под касок, но, как я заметил, не столько меня, сколько моего соседа… — Конфуз! Словно с тем генералом, у которого разбежалась армия… — говорил он и все смотрел на полицейских, проходивших мимо нас. А потом он взял похоронное извещение, которое придерживал на коленях, и встал. — Наконец, стали играть веселее, — улыбнулся он и показал на деревья: — Это фантазия из «Севильского цирюльника». В опере совсем нет балетной музыки, в ней не танцуют. Там буря, вихрь, смерч, и все же это не трагедия, а комедия. Так и в жизни. Иногда в ней танцуют и она трагична, а иногда не танцуют и устраивают вихри, смерчи и все же это фарс… Один немецкий поэт, — продолжал он с еле заметным иностранным акцентом, — написал как-то, что если к человеку придет боль, то он должен притихнуть и спросить себя, чего она от него хочет. — Он стоял перед скамейкой, держал в руке извещение и смотрел на дорогу, по которой удалялись полицейские. — Вечная любовь, написал он, приносит человеку боль не только для того, чтобы он мог плакать. Страдание есть, с одной стороны, несчастье, но, с другой, это