Банвас от избытка радости звучно хлопнул в ладоши и немедленно перешел от слов к делу - он всегда исполнял то, что счел важным, без задержки. Заставил пажа зажечь запасной факел, отнял у Ичивари сумку, выбрал самый ровный лист бумаги. Пристроился у плеча Шагари - и стал наносить на бумагу свои мысли крупным почерком, для передачи вождю. При этом он вслух проговаривал самое важное, да так зычно - из ближних домов выглядывали бледные, опасливо косились и уже не уходили, вслушиваясь в выкрики, похожие на чтение важного нового закона.

- Мы все - махиги! - шумел Банвас. - Мы дети леса, у одних кожа цвета секвойи, у других - черного дуба, а кто-то более похож на северную березу. Но мы деревья одного большого леса.

- Гратио, но тогда нет смысла в красном пере, найденном в доме Виччи, - осторожно предположил Ичивари. - Если поселок горит и нечто надо спрятать, если я принадлежу наставнику...

- Верно, - кивнул Джанори. - Перо, я согласен, идея более поздняя, поспешная и неудачная. Некто желал отвлечь вождя от правильных размышлений. Но как он успел подбросить вещь в дом? Времени было немного. Если конь останется у меня до вечера, если хоть один паж будет меня провожать, я попробую опросить всех, живущих на этой стороне поселка. И, может статься, найду людей с плохим сном и хорошим зрением...

Гратио чуть улыбнулся. Погладил шею пегого коня и стало понятно: ему очень нравится ехать верхом. Он, такой умный и уже немолодой, тоже немного ребенок. И ему приятно обнаружить в себе живую еще готовность радоваться малому и простому...

- Лучшего из вождей прошлого мы звали Секвойя, он был сын великого старейшины леса! - ревел Банвас, полнясь тем чувством, которое магихи именуют вимти, а бледные - вдохновением. - Его кожа была довольно светла...

Дверь ближнего дома раскрылась во всю ширину, оттуда выбрались, цепляясь плечами за косяк, три косолапых широченных фермера - бледные по привычке звали так всех, кто возделывал поля. Подошли вплотную, сопя и рассматривая немыслимое: гратио, сидящего на священном коне... Старший фермер опер бронзовую тяпку о дорогу, облокотился на рукоять, заполированную многими сезонами работы. Младшие старательно повторили движения отца. По мнению Ичивари, смотрелось это не особенно мирно.

- К вождю пойдем, - прогудел старший, изучая самого Банваса и лист бумаги, уже наполовину исписанный. - И то, чем мы не березы?

Пажи, которые никак не могли представить себе столь разлапистые и массивные березы, дружно расхохотались, толкаясь локтями и предлагая свои породы для новой поросли леса. Ичивари задумчиво погладил круп коня. Видимо, действительно священного: стоило бледному Джанори сесть на его спину, и одно дело само собой превратилось совсем в иное... От дальних домов уже гудели голоса и спешили на нежданный среди ночи шум новые люди, в факельном свете их лица казались красными, глаза блестели. На Банваса смотрели с надеждой, вдруг позабыв запрет вождя покидать дома. Наконец, к довольно большой уже толпе присоединились и несколько женщин. Старшая, седая и статная, хмуря брови, уточнила:

- Выселять нас отсюда невозможно! Мы здешние. Он верно говорит.

Сказанное вслух и донимающее с вечера болью всех - 'выселять' - всколыхнуло людей, шума прибавилось, теперь уже несколько бледных разом жаловались гратио, а двое толкали в плечо Ичивари и уговаривали его, сына вождя, тоже посодействовать.

- И пусть Плачущая решает, велика ли полнота правой души каждого, - продолжал громко диктовать себе самому Банвас.

- Ичи, я опасаюсь, что бранд-команда умеет не только гасить огонь, но и разжигать пожары, - насторожился гратио. - Мы с тобой увлеклись разговором и упустили время, пока огонь был слаб... теперь гасить поздно.

Сын вождя еще раз огляделся и кивнул, ощутив в душе новую тревогу. Прежде он как-то не задумывался, а ведь в столице немало бледных! Тем более теперь, летом, когда сезонные работы на полях требуют более всего труда и усердия. И каждый сейчас, как старик Виччи, боится лишиться дома и стать изгоем, и у каждого семья, дети... Ичивари решительно отодвинул старшего фермера, сопящего у самого плеча Банваса. Забрал исписанный лист, встряхнул, подул на свежие нижние строки, на очередную чересчур жирную точку, готовую пролиться слезной дорожкой.

- Все пойдем и скажем, что сосны, - малопонятно бубнил свое фермер. Покосился на младшую дочь, замершую на пороге дома - тоненькую, босую, в грубом платьишке. Чуть подобрел лицом и тише добавил: - И даже ивы.

Он плотнее сжал тяпку. Ичивари почти виновато вздохнул: а действительно - каково? Они живут здесь от рождения, их младшие дети уже который сезон играют в оленей и охотников вместе с детьми махигов. И вдруг - выселение. В никуда, среди ночи, с позорным, как клеймо, обвинением невесть в чем. Или вовсе без обвинения, молча и страшно, под угрозой оружия. Вон - видно: возле ног девочки лежат наспех набитые мешки. И такие, наверняка, теперь готовы в каждом доме.

- Кто сказал, что будут выселять? - вслух удивился Ичивари, разворачиваясь лицом к людям. - Нет такого решения! Кто вам сказал? Это важно. Банвас! Запомни: днем обойти все дома и выяснить точно и подробно, откуда выполз столь ядовитый слух. Сейчас старшие пойдут вместе с нами к вождю. Они должны выслушать и всем рассказать: никого не выселяют, это ваши дома и ваши поля. Еще мы отнесем бумагу, написанную Банвасом. Она пока что не закон, и нескоро станет законом. Быстро большие деревья дел не вырастают из семян случайного посева. Но сеять надо, и ухаживать за ростком тоже надо. Мы идем. У-учи, Шагари. Не фыркай, все хорошо. Давай, с белой ноги...

Суеверность бледных ничуть не уступала тому же качеству смуглых. Народ расступился, сопя и пихаясь локтями, но как можно скорее создавая широкий проход для священного пегого коня. В задних рядах тихо, не громче лиственного шороха, шелестели голоса, продолжая перебирать имена стариков. А все взгляды были прикованы к ногам пегого. Шагари загарцевал на месте, даже чуть осадил назад, красуясь и радуясь вниманию - обычному для него, но всякий раз приятному. Затем встал ровно, замер и начал торжественно поднимать свою дарующую удачу правую переднюю ногу. Медленно, красиво, высоко - как учил его дед Магур, гладя шкуру и чуть постукивая прутиком под коленом. Ичивари много раз видел тайные занятия деда на конюшне. Ему, сыну вождя, это дозволялось.

Вниз копыто пошло с разгоном, резко. И встало на утоптанную землю звонко и отчетливо.

- С белой пошел, да так внятно, - умилился все тот же фермер. Отвесил тяжеленный подзатыльник попавшему под правую руку сыну: - Деда веди, чего замер? Конь вон, умнее тебя... дубины.

Ичивари с важным видом прошел к самой морде Шагари, поправил косицу с двумя перьями, взялся рукой за гриву, второй рукой поднял лист - и повел священного коня к дому вождя, стараясь не думать о том, как на сей раз отец накажет его. Он ведь умудряется любое поручение исполнить криво. И в нынешнюю ночь все двигает так, что кривее уже, вроде, некуда. За спиной слаженно шлепали босые ноги молодых бледных, щелкали по земле тяпки, шаркали башмаки стариков. Джанори негромко и спокойно рассуждал о мире и покое, нарушать которые нельзя - его слушали и все реже стучали тяпками, что не радовало, но слегка обнадеживало...