И по возрасту, и по должности я был младше всех, поэтому держался на дистанции, когда разговор шёл на производственные темы, зато был активен, если речь шла о политике и других вещах, не относящихся к работе. Прошло уже больше месяца, как я что-то чертил и рассчитывал «по кондуктору». Главный конструктор заметно нервничал и поторапливал. Я обещал вскоре закончить, но он оказался нетерпеливым и сам рассчитал и начертил приспособление. А мне поручил ручку для холодильника спроектировать. Я взялся и за ручку, поняв, что раз до неё дошёл, то скоро будут гнать! Настроение было недоброе, а тут стою в очереди за деньгами к кассе, и очередь такая, что во двор завода тянулась. Впереди стояла кореянка, она работала в цехе, вроде на штампе. Обратил как-то внимание на её ногу — заметил, как она давила ногой на педаль, и сверху опускалась махина, по-моему, пуансон называется, и из металлического листа выдавливается корпус холодильника. Так как я часто бегал в цех, чтобы меньше чертить, то видел её и других. Они меня тоже замечали, явно хотели, чтобы я с ними заговорил, но я не мог из-за моего тихого голоса и производственного шума — это было не моей средой, где я мог быть в себе уверен. Да и на улице случалось, если заговаривал с явно «косящими» в мою сторону, в особенности, если их было двое или больше, то интерес ко мне пропадал. А некоторые позволяли себе ещё и хихикнуть. Понятно, я не оставался в долгу и моего голоса хватало, чтобы согнать спесь с дур, но всё же я избегал заговаривать с незнакомыми. И эта кореянка косила в мою сторону, но кто их знает — корейцев, куда они косят?! А тут она стояла впереди и оживлённо болтала с другими тётками. Пока не появился такелажник из их цеха — таджик лет сорока, такой грязный, запущенный. Он сразу направился к кореянке, сказал пару слов на своём ломанном русском. И тут же прошёлся по выпуклостям кореянки, как по клавишам пианино. Она шарахалась от него, а он стал её еще и за грудь хватать, шлёпать по заду, обнимать. И чем больше она от него шарахалась, тем больше он наглел. Что меня удивило — никто ничего не говорил, не одёргивал его, все смотрели мимо! Если бы он хотел, мог бы её раздеть и тут же изнасиловать — никто бы не «заметил»! Он меня возмутил своей наглостью и, как я считал, неуважением, в первую очередь, ко мне, ведь я стоял рядом. У меня сработал рефлекс, как когда-то с товарищем по техникуму: если в моём присутствии кого-то обижают — значит, со мной не считаются, меня не принимают во внимание, меня не боятся! Меня переполнили эмоции и, так как говорить мне было трудно, а от злости голос был бы ещё более сдавленным и странным — я без слов схватил такелажника за грудь, вернее, за рубашку, и двумя руками сильно, без всяких звуков толкнул его от себя, как Шурку в общежитии. Так как кровать не стояла у него на пути, то он просто долго летел, но не упал. Спина его уперлась в какую-то стенку. Все на меня удивлённо посмотрели, не ожидали от человека интеллигентного вида такое. Но такелажник сразу, очевидно, понял, что я небольшой интеллигент и залепетал: «Извини, я не знал, что она с тобой». Он решил, что она имеет ко мне отношение, поэтому я не отреагировал, как в школьном учебнике за 5 класс: помог старушке мальчик дорогу перейти, и сразу вопрос: кто она тебе, бабушка, тётя? — Нет, просто старушка. Так и здесь мог сказать: «Нет, она просто тётя», которой на вид было, как и мне, лет 20.

Когда подошли к окошку кассы, она почтительно стала мне предлагать пройти перед ней и получить деньги вне очереди. Очевидно, в знак благодарности за её спасение. Я, конечно, не принял этот скромный дар. Она получила свои деньги и медленно пошла. Затем я получил свои, и тоже пошёл… Был уверен, что она меня будет ждать, как-то задержится. Так оно и оказалось, она очень медленно шла, вернее, пошла, когда меня увидела, и специально задержалась, чтобы я её догнал, что я и сделал. Беседа пошла легко и непринуждённо. Километра два прошли без всяких проблем, весело. Что бы я ни сказал, она смеялась. «А, кто ты по национальности?» — спросила она. «Угадай», — предложил я, чтобы проверить знания корейцев в области антропологии. «Осетин», — уверенно произнесла кореянка. «Нет», — уверенно ответил и я. «Армянин», — все еще уверенно сказала она. «Нет», — ответил я. Тут она призадумалась и неуверенно спросила: «Русский?». Услышав, что и это не так, завяла. Тут пришла моя очередь после таджика-такелажника её напугать, что я и сделал, объявив гордо, кто я! И пожалел кореянку, которая окосела ещё больше, чем была, не выдержав удара. «Как?!» — испуганно спросила она. «Да, так получилось, — пытался я её успокоить, — что, напугал?» — «Да нет, просто я слышала, что евреи кровь детскую из детей пьют». — «А я слышал, что вы собак едите, это правда?». — «Нет, нет!» — заверила она. «Вот дурак! — подумал я. — Зачем я это дурацкое сравнение привёл?! Они ведь точно собак жрут, а значит, я сказал таким образом: перестаньте жрать собак, тогда и мы перестанем пить детскую кровь — вам можно, а нам нельзя?!» Оба народа оказались хороши! Но общая вина перед человечеством сблизила, и она пригласила в гости, когда дошли до её домика с садом. «Вот молодец, деловая! — подумал я. — Сразу к делу приступила!». Но радость оказалась преждевременной — это был домик её брата, и мне пришлось не с ней ближе познакомиться, а с ее братом, который тоже оказался косым.

Прошло полгода, как я покинул Бердичев вскоре после желудочного кровотечения. Я хотел убежать от болезни и от обещаний мамы, что без неё погибну, что должен быть рядом с ней и заниматься только своим здоровьем — «ведь я такой слабый и больной», хотя и неблагодарный сын. А главное: не слушать папу и брата, которые хотят меня погубить. Бердичевские хирурги мне тоже обещали скорый конец от язвенных кровотечений, причём в самом неподходящем месте — в том, где их не будет, чтобы мне оказать быструю помощь — отрезать у меня две трети желудка! От них я тоже сбежал в Душанбе. Меня от этих врачей, которых я нанюхался с детства, тошнило больше, чем от язвенной болезни! Возможно, эта болезнь у меня и возникла оттого, что меня с детства от многого тошнило? У меня появилась стойкая мечта стать врачом, чтобы не зависеть от других врачей и работать не как они, а как я себе врача представлял. Брат — единственный, кто знал об этой моей мечте и поддерживал её. Мы с ним даже посетили мединститут в Душанбе, который носил имя Авиценны или, как звучало на входных дверях института, ТГМИ (Таджикский государственный медицинский институт имени Абуали ибн Сино). Это меня тоже завораживало! Когда мы подошли к зданию мединститута, то во мне всё задрожало, я возбудился, как если бы подошёл к девушке, в которую был влюблён, но она ещё об этом не догадывалась, а я не решался ей об этом сообщить. «Чего ты побледнел?» — спросил брат, когда вошли внутрь института и прошлись по его коридорам, поднялись на второй и третий этаж. Он задал риторический вопрос, т. к. понимал меня без лишних слов. Мы с ним обычно разговаривали, не договаривая предложения, понимая друг друга без слов, что затрудняло другим наш разговор подслушать. Они просто не понимали, о чём мы говорим. В автобусах и троллейбусах мы часто переходили на идиш, если говорили о тайнах, тем более что вокруг тоже говорили на иностранном — таджикском. Окружение на нас смотрело, не понимая, на каком языке мы говорим. Это же не Бердичев, где украинец знает, что если еврей не разговаривает на русском, то это еврейский язык — идиш. Хотя были и такие, как, например, мой одноклассник, а затем однокурсник по техникуму, которые использовали украинский для лучшей связи с местным населением. А главное, учителя повышали оценки за «балаканье» на «мове». С населением «мова» не помогала: это было уж слишком нахально: с такой явной физиономией — и в хохлы! Почти что еврей-выкрест, а как известно: «жид крещеный, что вор прощеный!». А здесь другое дело — еврейский был как иностранный. Местные: таджики и бухарские евреи, которых мы поначалу не отличали от таджиков, разговаривали на таджикском, и нас они считали не евреями, а русскими. Поэтому один таджик и ошибся в автобусе, когда я утром штурмовал — «брал» автобус, чтобы попасть на работу. Я был один, без брата, и поэтому на идиш не говорил. А моё поведение и то, что я его опередил в дверях и проскочил раньше, а главное, моя «славянская», как оказалась, внешность его возмутила, и он произнёс: «Убирайся к себе в Ленинград — тут моя земляк».