Так что, наверное, не стоило удивляться, что коп из полиции нравов, который брал Ленни в «Оу гоу гоу» (он носил жучок и все записывал), вырос в моем районе. И все-таки я не поверил своим ушам, когда через пару недель мне рассказали об этом в «Мойлене». Парня звали Рэнди. Первый вопрос был: зачем Рэнди это сделал? Он же должен понимать, какие классные вещи делает Ленни, как он видит всех насквозь, как он их припечатывает! Да все, с кем мы выросли, согласятся с этим. Нам всегда было начхать на законы, для нас не существовало авторитетов.

А через несколько дней Рэнди является в «Мойлен» с расшифровкой записей, которые он делал тайком. И показывает всем: «Вы должны это увидеть. Посмотрите, что он несет… Сиськи монашки, распятие в говне, Папа то, кардинал се». Все громко возмущаются. Я робко пытаюсь защитить Ленни, а они возмущаются еще больше. И у меня опускаются руки. Они же никогда никого не уважали, они перестали посещать мессу лет в двенадцать-тринадцать! Для них не было ничего святого.

Это было самое убедительное доказательство тех несокрушимых рамок, которые устанавливало католическое воспитание; тех жестких границ, которые выстраивала клановая этика ирландских работяг. Из того факта, что вы выросли с человеком и совпадали с ним в пунктах A, B, C, D и E, не следовало, что, когда дойдет до пунктов F и Z, вы не окажетесь по разные стороны баррикад.

За двенадцать дней до смерти Ленни в 1966 году мы с Брендой навестили его дома в Голливуде. Мы только что сюда переехали и решили заглянуть к нему, как в старые добрые времена. Он отрастил бороду и с головой ушел в судебные тяжбы, тщательно изучая юридическую сторону своих дел. В клубах он больше не выступал, ни в каких, ирландским копам и судьям удалось-таки заткнуть ему рот. Весь свой интеллектуальный потенциал, как и все заработки, он направлял на то, чтобы оправдаться, и был уже на грани банкротства. Мы посидели, поболтали, он, как всегда, был милым и обаятельным. Больше живым мы его не видели.

Ленни был одним из тех немногих комиков – а может быть, и единственным, – с кем мне было так легко и с ним всегда хотелось общаться. Друзей среди комиков у меня никогда не было. Я не любил после поздних концертов заваливаться в закусочную или кафе и болтать ночи напролет, а потом вместе завтракать. И никогда не чувствовал себя одним из них, скорее чужаком. Не кем-то особенным, не самым лучшим – просто не вписывался. То, что их объединяло, не привлекало и не интересовало меня. Дух соперничества мне претил. Я не был шоуменом от Бога. Соображал я всегда хорошо, но никогда не был заводилой, душой компании. Я человек скорее рациональный, чем спонтанный. Только позже я осознал всю странность своего положения: предпочитая дистанцироваться от всех, я до́ смерти жаждал признания. Мечтал стать для них своим, быть в центре внимания. Но на своих условиях.

Я тусовался с некоторыми комиками, с Ричардом, например, но гораздо больше на меня повлияли рок-музыканты. Джон Себастьян, Кэсс Эллиот, Залман Яновски, Фил Оукс[122] – весь этот народ в Виллидже[123] середины 60-х, который то объединялся, то кочевал между группами типа Mugwumps[124] и Poco[125]. Пройдя посвящение на Уэллс-стрит, я был с ними на короткой ноге. Мы дружили, а не конкурировали.

В конечном итоге я стал одиночкой. Одиночкой, который наслаждался одиночеством. Я работал один, писал один. И следовал своему плану, который вынашивал много лет. Первый этап: радио как ступень к шоу-бизнесу. Второй этап: стать комическим артистом вроде тех, которых я слушал в детстве по радио. Третий этап: стать знаменитым комиком и осуществить свою заветную мечту – прославиться в кино. Быть как Дэнни Кей[126] – или стать вторым Дэнни Кеем. (Хотя на сегодняшний день скорее можно говорить о втором Джоне Леммоне[127].)

Первый этап моего плана уже сработал. У меня не было причин сомневаться, что рано или поздно реализуется и второй этап, приведя меня – так же неумолимо, как ночь сменяет день, – к этапу номер три, когда Голливуд, надрывая животы от смеха, падет к моим ногам.

Однако второй этап обернулся долгой, трудной и одинокой дорогой. Была и более серьезная проблема: на сцене я не чувствовал себя свободно. Такой очень зажатый, протестантско-католический комик. Даже с марихуаной, которую я курил каждый день, я так и остался на уровне клуба «Плейбой» в том же галстуке, с теми же шуточками про Барта Старра в дурацкой рекламе «Ваиталиса»[128] и про то, как он умеет бросать мяч и хватать за задницу. Я знал, что есть мир грубого циничного стеба, и прекрасно понимал, что так и не стал его частью, но это не отменяло того факта, что я был его живым представителем.

Как бы комфортно я ни ощущал себя в Гринвич-Виллидж среди аутсайдеров, левых либералов и марихуанщиков, тусовавшихся в «Оу гоу гоу», это было не то. Если я начну уверять, что мне нравилось делать рискованные заявления, изобличать, брать на себя роль социального критика (отмечу, что Гринвич-Виллидж был вполне подходящим местом, и публика тут подбиралась подготовленная), это будет полная туфта. Если я о чем-то и мечтал, то о своем шоу.

Или, точнее, о хорошем пяти-шестиминутном номере, который открыл бы мне дорогу на телевидение.