Когда потеплело, Уська вспомнила, что у нее была родня в далекой деревне, решила искать своих. Дорогу знала плохо, много пришлось плутать. В одном месте, переходя с виду небольшое болотце, Уська попала в трясину, начала орать со всей мочи. Сестра с братом бросились на помощь, да так вместе и ушли. И остался Лука, как перст, один на свете. Помнит: ни страха, ни жалости тогда не испытывал. Навалилась пустота. Пошел от этого места назад, в деревню, да сбился с пути. Судьба вывела его, голодного и ободранного, плутавшего Бог знает сколько времени, на дорогу, по которой проходил обоз. Старший, ехавший верхом впереди, тупо и безразлично глянул на него и проехал мимо. А он стоял, даже не смел ничего сказать, только жадно смотрели на проезжающих усталые воспаленные глазенки.

— Эй, кто будешь? — спросил его с последней повозки рыжий парень, спрыгивая на ходу.

— Лука, — еле слышно ответил мальчик.

— Где живешь?

Что он мог ответить? Только пожал плечами.

— Заблудился?

Он отрицательно покачал головой.

— Родители есть?

— Нет.

— Тогда все понятно. Эх, была не была, Лукашка, садись со мной, не помирать же русскому человеку!

Люди, сидевшие на другом конце повозки, до сих пор не обращали на происходящее внимания. Услышав последние слова, один из них обернулся и бросил:

— Докрутишься же ты, Жереба. Боярин с тебя шкуру снимет. Ишь, нахлебника берешь, своих, что ли, мало?

— Да что вы, мужики? Креста на вас нет! Ну что, дитю в лесу погибать? Ай не христьяне вы?

— А ты христьянин нашелся! Христьяне, да ты же боярина знаешь…

— Ну и что, работник будет. Правда, Лукашка? — и подмигнул.

Он хорошо помнит, как яростно закивал в ответ, а Жереба ласково погладил его по голове огромной шершавой ладонью.

— Жрать ты, поди, хочешь? — не то спросил, не то сказал утвердительно и, не дожидаясь ответа, полез в мешок. Достал огромную краюху хлеба, посмотрел на нее, ухмыльнулся и отдал: «Жуй!» Вкуснее хлеба Лука не едал.

Боярин, вопреки опасениям, ничего не сказал и отправил паренька к шорникам. С утра до ночи не знал Лука отдыха. Скоблил пахнущую до тошноты кожу, кормил скот, греб сено, таскал на себе дрова. Он падал от усталости, но грубые окрики, пинки да подзатыльники гнали его снова в лес, в пропахшую шорню, на скотный двор. Однажды, собирая в лесу хворост, присел у толстой развесистой ели, да и заснул на мягкой душистой траве. Он не знал, сколько проспал, но чувствовал — долго. Сильный голод начал мучить его. Наскоро набрав вязанку, еле дотащил до дому.

— Эй, явился, пропавший! — встретил его один из шорников. — Иди-ка к боярину, объяснись.

Лука боялся хозяина и не пошел. А через несколько дней, как назло, столкнулся с ним в тот момент, когда тащил вязанку, да такую огромную, что из-под нее ничего не было видно. Но боярин увидел. Отбросил хворост, выдернул из вязанки сучковатую палку да так огрел мальчика, что у него несколько дней не поднималась рука.

Жереба наведывался редко. Он часто бывал в разъездах по разным поручениям боярина. На этот раз появился раньше обычного. Узнав о случившемся, сердечно, по-братски, пожалел:

— Ты, дружок, не унывай, всякое бывает. А я, Лука, ухожу. Князь воев собирает. Вот боярин меня и направляет. Не знаю, вернусь ли…

Напрасно ждал Лука — Жереба не вернулся. Так он опять остался один. Когда подрос и набрался сил, решил уйти. Долго скитался по свету, втайне надеясь: может, отыщется мать. Ее он никогда не забывал. Так и стоит она перед глазами до сих пор, широко расставив руки, заслоняя детей от бусурманина…

Конечно, не нашел. Но и лучшей доли тоже. Потом появилась семья. Вроде дело пошло. Жинка попалась добрая, заботливая. Дети подрастали один за другим.

Однажды князю потребовались вои: вздумал пойти войной на своего соседа. Но сила оказалась не на стороне хозяина. Многие, в том числе и Лука, попали в полон. Погнали их, как стадо баранов, к далекому приморскому городу Солдайю. Византийские купцы его забраковали. Видать, за худобу — он и по молодости был такой же сухой, жилистый. Оставил его хан пасти стадо. Хотел Лука сразу уйти к своим, но ханские служки следили зорко. Чуть жизни не лишили, чудом выжил. Все же однажды удалось ускользнуть. Наскитался, пока вернулся на родину. А семьи нет, никто не знает, куда делись — то ли князь согнал, то ли сами ушли. Искал Лука долго, но не нашел и следа. На пути встретился Козельск, там и осел. Веселый общительный нрав и умение ухаживать за скотом, которое вынес от половцев, пришлись горожанам по душе. Хозяйку себе подобрал, да недолго прожила, Бог прибрал, земля ей пухом.

Остался опять один. А одному человеку — горше собачьего житья. Особенно худо было зимой. Спасало только одно: чуть свет, а бабенка какая-нибудь уже кричит:

— Лука, посмотри коровенку, брюхо чтой-то вздуло!

Он шел, лечил…

Однажды летом, на Иванов день, гнал, как обычно, ранним утром стадо. Вдруг услышал плач. Подошел к кустикам — а там мальчонка, как туда попал — не знает. До слез стало Луке жалко ребенка, себя таким же вспомнил. Взял к себе, нарек Николкой. Мальчик рос, и все крепче прирастала к нему душа Луки. Все нерастраченные чувства любви, заботы отдавал он найденышу…

…Долго бы, наверное, плавал старый Лука в воспоминаниях, если бы не лай Дружка. Он еще раз почесал ногу о ногу и поднял голову. К нему, поднимая стадо, шел человек. В солнечных лучах, слепящих глаза, трудно было узнать его, и Лука, сделав ладонь козырьком и приглядевшись, узнал Петрилу, княжьего человека. Пастух понял, что какие-то особые обстоятельства заставили Петрилу притащиться сюда, и как-то жалобно посмотрел на светило. Не знал Лука, что в это же мгновение в последний раз глянул на солнце и его собрат, в которого по приказу Батыя слуга вонзил острый нож.

— Лука, князь тебя кличет, — сказал подошедший. — Намедни куман[25]прибежал, чтой-то говорит, никто ни бельмеса… Сказывают, ты знаешь по-ихнему.

— Довелось выучить. А что, до вечера терпеть не можно?

— Этого не скажу. Весть какую-то, видать, принес, вот князь с воеводой и торопют.

За годы, прожитые в городе, Лука в княжеском тереме не бывал, поэтому приглашение князя вызвало у него интерес. Пастух шел быстро, и Петрила, значительно моложе его, едва успевал за шустрым пастухом.

Ворота были открыты. Взгляд Луки чуть задержался на строениях. Построил их отец князя Василия несколько лет назад. Бревна уже потеряли первоначальный яичный цвет, набирая, как старцы, сумрачность, но пока не казались мрачными. Еще отметил про себя Лука — рублены они были мастерски. Бревно к бревну, без единой зазубринки строганые. Углы заделаны — лезвие не просунешь.

Князь принимал его в гриднице. Там уже были воевода и несколько бояр. Пастух поклонился.