позволяли почтовой службе применить очевидный механизм финансирования: повысить расценки на срочную и приоритетную доставку писем. Королевскую почту также вынудили впустить конкурентов в выгодный бизнес по доставке посылок, что лишило ее возможности использовать доходы от него для субсидирования другой деятельности. Но как только правительство решило продать предприятие, правила кардинально изменились. Цена почтовой марки первого класса тут же взлетела с 46 до 60, а затем и до 65 пенсов. Вскоре после приватизации Королевская почта резко сократила издержки, чего прежде не допускалось. Мы не будем судить, правильным ли было решение приватизировать Королевскую почту (можно привести аргументы и за, и против, хотя из-за низкой стоимости акций, установленной правительством, налогоплательщики потеряли от 180 млн фунтов – если верить официальным данным – до 1 млрд – если верить расследованию парламентской комиссии). Главная проблема заключалась в том, что, когда Королевская почта принадлежала государству, перед ней ставили противоречивые цели.

В этом, на мой взгляд, и кроется суть проблем, часто ассоциируемых с публичным сектором. Если есть четкое представление о том, что нужно делать, и организации дают спокойно этим заниматься, результат обычно бывает положительным. Так, после краха Lloyds Bank из-за мирового финансового кризиса 2007–2008 годов он был национализирован, эффективно проработал несколько лет, вернул себе стабильность и снова был продан в частные руки. Но, к сожалению, проекты центральных властей часто напоминают политический футбол, в котором постоянно передвигают ворота. Краткосрочные комбинации ставятся превыше долгосрочной стратегии, а круглое предлагается сделать квадратным. Некоторые скептики видят в этом тайный мотив: «подставить» госсектор, чтобы он провалился в ряде областей и открыл дорогу приватизации. Как бы то ни было, ясно одно: никакое предприятие не может процветать в столь неблагоприятных условиях.

Министры, фактически руководящие госпредприятиями, явно не справляются с задачей. Зачастую их назначают произвольно, без учета их опыта и квалификации. Они склонны к принятию импульсивных решений, их легко перемещают с должности на должность, они почти не способны предложить продуманный план действий и обеспечить последовательность в принятии решений. Констатируя плачевное состояние нашей пенитенциарной системы, невольно вспоминаешь, что с 2015 по 2018 год у нас сменилось пять министров юстиции. Трудно представить себе проведение последовательной политики и в сфере образования – на фоне той кадровой чехарды, которая в последние годы происходила в Министерстве образования. Если бы какая-нибудь публичная компания столь же часто меняла гендиректора, у ее акционеров появился бы серьезный повод для беспокойства.

Отмечая неэффективное управление госпроектами, наблюдаемое сплошь и рядом, мы вправе задаться вопросом: насколько это неизбежное следствие того, что их реализация поручена правительственным ведомствам, и насколько – результат того, что право принятия сложных решений и контроля за их исполнением принадлежит политическим назначенцам. Несомненно, правительственные ведомства способны многое испортить. Достаточно вспомнить, как бездарно были составлены контракты в рамках PFI и других частно-государственных схем оказания услуг. (Было ли в контракте с Sodexo на обслуживание мужской тюрьмы «Нортамберленд» прописано минимальное соотношение числа надзирателей и заключенных? А как насчет контракта на строительство школы по схеме PFI, по которому городской совет Ливерпуля выплачивал подрядчику 12 тысяч фунтов в день спустя два года после закрытия школы? В контракте не предусматривалось, что школу могут закрыть?) Можно вспомнить и такие печально известные проекты, как Национальная программа по информационным технологиям в здравоохранении. Предполагалось, что в рамках этой программы истории болезней всех пациентов будут переведены в электронный вид и появится крупнейшая в мире гражданская компьютерная система. Но в результате управленческих ошибок работу над ней пришлось остановить – уже после того, как она обошлась налогоплательщикам почти в 10 млрд фунтов. Есть и множество других примеров подобного рода.

Я подозреваю, что взаимоотношения между госслужащими и частными компаниями, с которыми эти чиновники имеют дело, иногда слишком тесны и недостаточно прозрачны. В 2016 году выяснилось, что за последние несколько лет десятки высокопоставленных чиновников и военных из Министерства обороны перешли на работу в частные фирмы, выполняющие оборонные контракты, а значительное число сотрудников Казначейства переместилось в банковскую сферу и другие сферы бизнеса. Многим позволили это сделать без предварительной проверки, но те, чьи персональные дела разбирал Консультативный комитет по бизнес-назначениям, следящий за карьерой высших чиновников, в том числе министров, неизменно получали одобрение на переход в частный сектор. Как не заподозрить здесь потенциального конфликта интересов – тем более, что правила Консультативного комитета позволяют чиновникам переходить на работу в бизнес-структуру всего через год после увольнения? Похожая ситуация наблюдается и в муниципальных органах власти.

Повод для критики лиц, управляющих публичной инфраструктурой, найдется всегда, но трудно избавиться от мысли, что наибольшую проблему представляет политическая составляющая процесса принятия решений. Речь идет о заключении контрактов с целью дать работу гражданам определенного избирательного округа или создать благоприятные условия для неких групп заинтересованных лиц. Иногда о будущих контрактах объявляют ради громких новостных заголовков – даже если еще не была проведена оценка их потенциальной стоимости. По мере изменения политической повестки «ворота» постоянно сдвигаются, а это явная предпосылка к тому, чтобы контроль над сложными проектами был полностью утрачен.

Многие чиновники и политики испытывают искушение поддаться влиянию частных поставщиков и подрядчиков. Лоббисты постоянно обхаживают их со всех сторон, нередко выходя за рамки приличий. Различные группы заинтересованных лиц продавливают те или иные политические решения (будет нелишним напомнить, что широкая программа приватизации, подразумевающая низкую стартовую цену акций и сложно устроенную систему выплат, приносит выгоду крупным городским организациям, но мало чем помогает индивидуальным налогоплательщикам). Девелоперы выбивают у местных властей согласие на строительство тех или иных объектов. Политические деятели обеспечивают себе солидную прибавку к зарплате, давая платные консультации. Доступ к ушам политиков – ценный актив. Например, перед тем как Дэвид Кэмерон стал премьер-министром, бизнес-лидерам предлагали членство в его «Лидерской группе» и возможность общаться с ведущими политиками в обмен на пожертвование в пользу партии в размере 50 тысяч фунтов. Признаюсь, что и меня подмывало вступить в этот клуб – хотя бы из чистого любопытства.

Впрочем, я отношусь к политикам с долей сочувствия: мне кажется, у них тяжелая работа, за которую они получают недостаточное вознаграждение. Но то, что они могут легко зарабатывать деньги, рискуя своей независимостью, глубоко неправильно. На мой взгляд, было бы гораздо лучше, если бы им больше платили, но при этом запрещали подрабатывать на стороне. Тогда мы, по крайней мере, были бы избавлены от жалкого зрелища, когда бывшие министры-лейбористы уходят в консалтинговые агентства, работающие в сфере ответственности этих министров, или когда бывшие министры-консерваторы становятся наемными советниками.

К сожалению, партийный, политизированный подход к проблеме