— Да дело не в этом, — неуверенно начал я, — просто понимаете, я завершил Аметрин. Здесь больше негде приложить карандаш, а без работы я уже не могу.

— Появились идеи насчет следующего полотна?

— Ну да, есть кое какие мыслишки, — признался я.

— И ты что же, решил начать его с образа Марии?

— Не совсем, это не то что бы Мари… — запинался я. — Это скорее Мариамна.

— Мариамна, значит, — задумчиво произнес Олег Владимирович, забирая у меня блокнот.

Он довольно долго изучал набросок, морщился, причмокивал и кивал каким-то своим думам, а потом все же соизволил посмотреть на меня, продолжительно так, словно сканируя.

— Ты не можешь развиваться как художник, вращая свою мысль вокруг одного и того же образа, Виктор. Ты должен выбрать, что тебе важнее мираж женщины, которую ты преследуешь как помешанный или истинная любовь, что живет в тебе и может распространяться абсолютно на все

— Но я люблю ее! — пытался я возражать.

— Это не любовь, а нервные трепыхания в чувственных конвульсиях. Ты способен на большее! К тому же, по-настоящему ты любил лишь Мари, а все прочие — ее копии. Это безжалостно по отношению к ним. Освободи бедняжек от участи клонов, извечно напоминающих тебе о любимой, но не способных заменить ее. Они должны обрести свободу.

Ответить на это мне было нечем, я сидел, насупившись на самого себя, молчал.

— Осознай, наконец, что волочить бремя навязчивой любви и творить — не одно и то же. Это проклятье будет кочевать за тобой из одного мира в другой, предопределяя исход будущей работы. Ты посвятил Марии целый мир, правительница которого создана по ее образу и подобию. Ты и следующие миры населишь ее тенями?

— Почему бы и нет?

— Потому что преследование миража не вернет тебе возлюбленную.

— А что вернет? — разозлился я.

— Как только ты перестанешь вожделеть, ты сразу же получишь желаемое.

— Каким образом?

— Поймешь, что оно никуда и не девалось. Марии, например, это удается.

— Вы общаетесь с ней?

— Да.

— Она покинула тот мир, она свободна? — затараторил я, впиваясь взглядом в непроницаемое лицо своего наставника.

— Как никогда, — ответил он, улыбнувшись.

Он ушел, как всегда оставив меня в смятении, со спутанными мыслями и чувствами. И как обычно, он оказался прав; не имел я никакого права и дальше эксплуатировать образ моей драгоценной. Создавать все новых и новых кукол, говорящих как она, дышащих как она, пахнущих как она, но не способных заменить мне ее. Не способных стать ею, но обреченных пытаться.

Я хотел было вырвать набросок из блокнота и нарисовать что-то совсем иное, не походившее на нее, но не смог. Лишь погладил крафтовую шероховатость, скользя пальцами по контуру дорогого лица, и перевернул лист.

Аметрин создавался мной и Марией, моя новая работа станет полностью авторской, решил я и приступил к зарисовкам.

Месяцы, как страницы моего блокнота, пролистывались один за другим. Я не вел им счет, я был поглощен работай. Удивительные идеи посещали меня даже в часы редкого отдыха. Я тут же старался воплотить их на бумаге, не вполне пока понимая, в какую общую картину сложится эта чудаковатая мозаика.

Образ будущего мира, даже для меня, был пока загадкой, но тем интереснее работалось над ним. Я пребывал на стадии накопления материала. Собирал воедино, казалось бы, разрозненные детали будущности и вплетал их в призрачный уток мироздания. Выискивал необычные изгибы и угловатости действительности, стараясь применить их в композиции нового полотна. Изучал глубины и широты собственного сознания, пытаясь определить границы будущей Вселенной. Нанизывал на стержень собственной виртуозности письма все краски бушующего мира, и поражался, как отличен он от Аметрина, как разнообразен и противоречив.

Аметрин был прекрасен, но он стал некой данью памяти трагичной любви моей, и все в нем подчинялось одной идеи — не расставаться с Мари. Новая моя картина, название которой я пока еще не придумал, была для меня самого чем-то непостижимым. Я зарисовывал все, что мне снилось, писал и лепил любые необычные идеи, приходящие в мою обуреваемую фантазиями голову. Мне все казалось интересным и важным и, не смотря на то, что я не вполне осознавал природу моих деяний, процесс этот доставлял мне несказанное наслаждение. Впервые за долгие годы живописной работы, мне казалось, что я делаю нечто неординарное, инаковое, по-настоящему свое. Мне так не терпелось самому понять, о чем моя новая вещь, что я без конца творил, пытаясь обрисовать неясные контуры захватившей меня Вселенной.

Я не торопился, спешить мне было некуда, так как все самое главное уже давно свершилось — я стал Творцом. И я наслаждался этим. Не так оказалась важна популярность и признание, как думалось мне прежде, когда я малевал в своей пыльной мастерской, никому не известный неудачник.

Каждый нормальный художник в моем прежнем мире мечтает о славе. Оно и не удивительно, кому охота работать в стол? Признание — это возможность ощутить себя нужным, полезным, значимым. Это одна из основных людских потребностей. Если человеку нечего предложить миру, в котором он живет, он начинает хиреть, зачастую не осознавая причины собственного затухания. Но мне признание окружающих было уже ни к чему. Я имел драгоценную возможность наблюдать в развитии плоды своего творчества, и как этими плодами пользуются другие существа, живущие и творящие, благодаря работе моего сознания. Конечно, гораздо удобней делать это, находясь в самом так сказать эпицентре событий, но я уже довольно давно отшельничал. Не хотел, чтобы тень новой нарождающейся реальности легла на звеняще-прозрачный, лиричный и хрупкий Аметрин.

Но вот я стал чувствовать, что новый мой плод уже наливается кадмиевой кровью и упругостью, уплотняется и дышит мне в спину неистовыми ветрами. Я все чаще стал ощущать его готовность прорвать ткань этого мира и, вырвавшись из пределов моего подсознания, показаться во всей красе. Поэтому я и решил перебрался обратно в город, пожить в моем светлом, чистом и радостном Аметрине, пока это еще возможно.

Я «пририсовал» к жилищу Псоглавца мастерскую и поселился у старого заботливого друга, регулярно снабжающего меня лепешками и медом.

Жить с Псоглавцем было хорошо; во-первых, Амна не чувствовала себя покинутой, приходила ко мне чуть не каждый день, просто сидела и смотрела, как я работаю (как когда-то Мари), во-вторых, Псоглавец вызывал у меня странные, почти отеческие чувства. Может потому что с него и началось мое невероятное путешествие, а может от того что своей бесхитростностью и трогательно-печальной мордой не переставал меня умилять. Но если быть честным, я ко всему Аметрину испытывал нечто подобное, просто к псу я прикипел еще в своем прежнем доме.

Так за пазухой собственного детища, я и жил, словно в раю, порой не веря, что это моя жизнь. Мне думалось, все это просто затянувшийся счастливый сон. Прежде я и вообразить не мог, что жизнь может быть столь полноцветной, разнообразной и гармоничной, что любое мое желание может сбываться, что поток творческих идей будет бить неиссякаемым фонтаном. Но все это было правдой, и все это создавал я сам.