И дались же Михаилу Михайловичу эти баранки!

Тогда, в Италии, перечитывая письмо Пришвина, Горький еще не мог знать, что вскоре его ожидает еще один сюрприз, который и вовсе приведет его в негодование.

Тот же отрывок — о путешествии «невидимым» — спустя месяцы, ближе к приезду, но как бы воспользовавшись «благоприятным» поводом — днем рождения, 29 марта 1928 года — вновь опубликовала «Правда». Это уже выглядело прямо как призыв: люди, озирайтесь вокруг, а вдруг да и увидите самого Горького!

Нечего сказать, «невидимка»!

Не исключено, что Горький каким-то образом выразил свое естественное недовольство по этому поводу (проще всего это было сделать через дипломатические каналы). Во всяком случае вскоре, 9 апреля 1928 года, Халатов пишет Горькому весьма встревоженное письмо — и уже не о том, «видимым» или «невидимым» станет появляться Горький в различных пунктах своих путешествий, а приедет ли он вообще.

«Если бы опубликовали письмо о времени приезда, сообщив об этом мне, это бы имело огромное значение. Уже сейчас „недовольные“ элементы потихоньку стараются пустить слух: „Не приедет Горький“. Ваш приезд в мае — это факт, имеющий исключительно большой общественный смысл»[27].

Ну конечно, Халатов сообщал отнюдь не свое личное мнение. Приезд Горького был крайне необходим кому-то, стоявшему гораздо выше. Тому, кто не был заинтересован, чтоб писатель появлялся где угодно и когда ему заблагорассудится. «Без парада, без машины…» Но ведь если окружить его не ослабевающим ни на миг вниманием любящего народа? Народа!.. Кто станет отрицать, что масса и сама шагу не дает ступить своим кумирам…

Еще до того, как поезд «Берлин — Москва» прибыл на станцию Негорелое, у пограничной арки его приветствовали пограничники. В 10 часов вечера на самой станции состоялся митинг. Приветствовали правительственные делегации Белоруссии и Москвы — во главе с И. Скворцовым-Степановым. Пришлось выступать с ответной речью.

То же и в Минске, куда поезд прибыл ночью. Вокзал и все прилегающие улицы были заполнены толпами возбужденных людей. Опять речь…

Горький не считал себя оратором, но он и предположить не мог, сколько раз ему, совершенно отвыкшему за время жизни в Италии от официальных церемоний, придется выступать на митингах, собраниях, заседаниях… Без счету! Везде, где приходилось появляться!

В Москве 28 мая на перроне Белорусского вокзала в честь высокого гостя был выстроен почетный караул. Прибыли руководители партии и правительства — Н. Бухарин, К. Ворошилов, С. Орджоникидзе, А. Луначарский, Ем. Ярославский, М. Литвинов, А. Бубнов, писатели, ученые, деятели искусства, бесчисленные делегации фабрик и заводов.

Похоже, встречали не человека, даже не писателя, а — Юбиляра. Можно ли было кого-то осуждать за это: ведь он отмечал свое 60-летие за границей, а народ — у себя на Родине, без него. И вот теперь они воссоединились.

Горький проделал большое путешествие по стране: побывал в Курске, на Украине, в Азербайджане, Грузии, Крыму, совершил поездку вверх по Волге от Сталинграда до родного Нижнего… Обилие интереснейших впечатлений. Встречи. И речи!

В следующем 1929 году Горький путешествует по стране вновь — от Соловков на севере до абхазских селений на юге. Посещает фабрики и заводы, железнодорожные мастерские и детские колонии, совхоз «Гигант»…

Общее впечатление: контраст с прошлым — разителен. Вспоминая старый Баку, он назвал его гениально выполненной картиной мрачного ада. Теперь сюда пришла могучая техника. А какие гигантские бумагоделательные машины соорудили в Балахне (откуда родом была, кстати, его бабушка Акулина Ивановна)!

Более всего впечатляли картины технического перевооружения России, молодежь, которая с энтузиазмом включилась в этот процесс.

Жадность Горького ко всему новому была воистину неуемна. Нагрузка, которую он взваливал на свои костлявые плечи, — столь велика, что в сентябре по пути из Тифлиса во Владикавказ у него горлом хлынула кровь. Путешествие по настоянию врачей пришлось прервать…

Еще в 1928 году в Москве он почувствовал: встречи приобретают такой характер, что не дают возможности узнавать жизнь вне ее официального обличья. Спустя месяц после возвращения, устав от митингов и приветствий, переоделся, надел парик, загримировался и так ходил по Москве, заглядывал в чайные, обедал на вокзале.

Но что грим? Он еще не предполагал, что работу над его подлинным монументальным портретом идеолога и руководителя литературной жизни начала совсем другая Рука.

В 1928 году Горький выехал в Ленинград. Чтобы избежать помпезных встреч и надоевших речей, пересел в Любани в пригородный поезд. Спокойно занял номер в гостинице «Европейская». Не успел перевести дух и расположиться — визитеры! Один за другим…

И так — везде.

Иной раз возникало непреодолимое желание — отрешиться от всего, взять в руки палку, за спину — котомку и — пешком, куда глаза глядят! Как когда-то в молодости — голодный, порой без гроша в кармане… Тогда-то и родилась в нем страсть жечь костры. Сколько раз где-нибудь в степи, погруженной в беспросветную могильную тьму, он сидел, протянув ладони к огню, и смотрел на пламя, как завороженный, забыв о своем случайном спутнике, который удивленно глядел на него и боялся спугнуть его раздумье. Лишь потом, вспоминая прошлое, он понял, что тогда, в пламени костра, свежие жизненные впечатления словно бы переплавлялись в образы, которые оставалось только перенести на бумагу.

Спустя годы, став известным писателем, и дома, в России, и за границей — в саду ли виллы Серафина на Капри, или на лесистом мрачноватом берегу озера в Бад-Саарове, под Берлином, — он продолжал жечь эти костры.

Любил топить камин. Любил поджигать спички и окурки в пепельнице, глядя, как огонь, меняя окраску, постепенно поедает все, оставляя слой легкого серого пепла…

Какие тогда, в молодости, автомобили, митинги и речи! Он был счастлив чудом свободного общения с миром, общения, не обремененного и не ограниченного ничем. Так родилась книга «По Руси».

Теперь же будет «По Союзу Советов». Иные времена… Молодость не вернешь. Ну а бремя славы — в этом в конце концов «виноват» сам…

Любопытно все-таки устроен человек. Обилие встреч утомляло, но как только они прекращались совсем, он начинал испытывать острую нехватку общения с людьми новой России, необходимость подышать ее воздухом.

Из Италии писал Е. Пешковой: «Все чаще заглядывают ко мне люди из Союза, люди разных профессий. От них пахнет, как от чертей, огнем и дымом, запах — оздоровляющий!»

26 ноября 1930 года в гавани Неаполя бросил якорь теплоход «Абхазия». На нем прибыли триста рабочих-ударников, совершавших рейс, или, как бы мы сказали теперь, круиз, вокруг Европы. Представим, каким чудом была тогда такая поездка. Когда это рабочему человеку, выходцу из той же слободки, что описана в «Матери», не видавшему, в сущности, ничего дальше границ той же слободки, показывали с десяток стран? Ну разве можно было себе представить, чтоб о рабочем человеке написали нечто похвальное, к примеру, какие-нибудь «Русские ведомости»! Сама постановка этого вопроса показалась бы абсурдной. И вот человек труда, сработавший великую революцию, завоевал себе такое право!