Величайшим праздником для колонистов, памятным на всю жизнь, был приезд Горького в колонию в 1928 году, где он прожил три — нет, целых три! — дня. Вникал в мельчайшие подробности организации жизни воспитанников, совершенно ошеломив тем, что помнил имена командиров всех отрядов, которые писали ему пространные письма (Макаренко приходилось притормаживать ребячью активность, чтоб не слишком обременяли писателя). Помнил Горький даже имена многих рядовых колонистов, о которых заходила речь в письмах.

Нет, этот визит не был парадно-показным. Великий писатель ел с ними за одним столом, выходил в поле, чтоб хоть немного потрудиться с новыми друзьями на сенокосе.

Он замечал, что с годами становится все более чувствителен. Немного надо было в последнее время, чтоб на глаза навернулись слезы. Вот и здесь душа его ликовала. Ведь перед ним не в сладком сне, а наяву представали вчерашние воры, девчата, занимавшиеся проституцией, — существа с изломанными судьбами, которые постепенно становились людьми в высоком, гордом значении этого слова.

Их никто не конвоировал, не охранял, не сторожил. И за редчайшими исключениями никто не убегал на «свободу» из колонии, где царила жесткая дисциплина. А и убежав — возвращались обратно. В сущности, это было чудо, осуществляемое в массовом масштабе.

Позже, уже не на основе эмоциональных впечатлений, а глубоко продумав все, что знал раньше о колонии Макаренко и чему потом сам стал недолгим свидетелем, Горький писал: «Огромнейшего значения и поразительно удачный педагогический эксперимент Ваш имеет мировое значение, на мой взгляд».

Эксперимент мирового значения. Вдумаемся в эти слова!..

Какую главную задачу ставил перед собой Макаренко? Изжить потребительскую психологию своих питомцев. Их предстояло приучить к труду. К труду в коллективе. И вот эти-то два столь традиционных и очевидных понятия должны были стать главным средством воспитания новой личности.

Бывшие беспризорники с увлечением обрабатывали землю, получая хорошие урожаи, разводили свиней, коров, лошадей. Это было настоящее большое дело, осуществляемое, как бы мы подчеркнули сегодня, на хозрасчетной основе. И ведь никто не командовал ими! Только они сами. Ребята были разбиты на отряды по десять-пятнадцать человек. Сами выбирали командиров. Выбирали тех, кого считали нужным, а поскольку надо было заниматься делом, дающим конкретные практические результаты, выбирались наиболее толковые и инициативные. Командиры отрядов объединялись в совет, которому и принадлежала в колонии вся власть. А как же педагог? А он уходил куда-то в тень, словно бы переставал существовать. И в этом была его высшая мудрость! Потому что он все время был с ребятами, знал все их нужды, заботы, радости и печали — знал гораздо больше, чем самый осведомленный из командиров, все осмыслял и вовремя, незаметно, как бы походя, давал советы, без которых обойтись просто невозможно. Антон, он был свой человек. Можно ли не доверять такому!

Макаренко отлично понимал, что у настоящего дела всегда есть главный, страшный враг — бумага. «Нужно создавать новую педагогику, совсем новую, — утверждал он. — Но первое, что нам нужно, — это свобода от делопроизводителей, свобода от всякого хлама, которым мы завалены…»

И этот худощавый человек в очках, в котором было что-то добролюбовское, от семинариста-шестидесятника, как Геракл, титаническими усилиями сдерживал нарастающее давление лавины всяких инструкций, директив, указаний, распоряжений… Он не давал им превратиться в завал, загромождающий русло животворной ребячьей инициативы.

…Труд настоящего педагога… Это же добровольная каторга. Переходя на возвышенный «штиль» — подвиг самоотречения. Говорят, режиссер должен умереть в актере. Не так ли педагог должен умереть в ученике? Умереть, т. е. отдать, вместить в него весь собственный опыт. До писательства ли тут?

Поглощенный обилием текущих дел, Макаренко никак не мог выкроить время, чтобы приступить к работе над «Педагогической поэмой». Немало сил и энергии отнимала у него и борьба с догматиками от педагогики, которых оказалось предостаточно. Горький сразу понял значение его педагогической системы. Один из очерков цикла «По Союзу Советов» он посвятил Макаренко и его колонии, а уже потом включил раздел о Соловках (два этих очерка обычно не связывают, рассматривая порознь).

Портрет Макаренко Горький рисует так: «Он — суровый по внешности, малословный человек лет за сорок, с большим носом, с умными и зоркими глазами, он похож на военного и на сельского учителя из „идейных“. Говорит хрипло, сорванным или простуженным голосом, двигается медленно и всюду поспевает, все видит, знает каждого колониста, характеризует его пятью словами и так, как будто делает моментальный фотографический снимок с его характера. У него, видимо, развита потребность мимоходом, незаметно приласкать малыша, сказать каждому из них ласковое слово, улыбнуться, погладить по стриженой голове».

В ходе личных контактов главные усилия великий писатель направил на то, чтобы побудить наконец педагога выкроить время и сесть за письменный стол. Он настойчиво басил об этом во время встреч в Куряже, напирал на свое волжское «о»: «Да Вы поймите наконец, Антон Семенович, не мне, не Вам, всем необходима такая книга. Необходима крайне!»

Макаренко начинал, откладывал рукопись, возвращался вновь… А потом — погрузил в задрипанный портфель и забросил подальше. Но когда появился в печати «Марш 30 года» и Горький убедился, что Макаренко все-таки находит время для писательства, он телеграфно потребовал от него начать работу над куда более важной книгой — о колонии 20-х годов. Потребовал взять отпуск и поехать в Гагры, для чего прислал пять тысяч рублей.

Как говорится, отрезал все пути к отступлению. Через год, осенью 1933 года, рукопись легла на стол Горького.

Не надо напрягать воображение, чтобы представить горьковский письменный стол, ежели ему каждодневно почта доставляла до полусотни писем. Сколько времени потребовалось бы обыкновенному «нормальному» литератору, чтобы добраться до очередной бандероли?

Горький прочитал рукопись сразу, в течение одного дня! Прочитал и направил в журнал.

Это был Горький!

Кого можно представить на его месте? Решительно некого!

В том же 1933 году первая часть «Педагогической поэмы» увидела свет в альманахе «Год XVII». Макаренко назвал это важнейшим событием в своей жизни. Под неусыпным побудительным наблюдением Горького, с учетом его критических замечаний рождались вторая и третья книги «Поэмы».

…Как-то Макаренко оказался в одном поезде с Горьким, ехавшим в Крым. Глядя на пробегавшие мимо колхозные поля и пуская папиросный дым в открытое окно, Горький вдруг надолго замолчал, а потом задумчиво и, как показалось Макаренко, даже с оттенком грусти, вымолвил: «Вот главный вопрос: соединить стремление человека к свободе с дисциплиной — вот такая нужна педагогика».

И Макаренко понял, что вовсе не только о перевоспитании малолетних правонарушителей говорит великий писатель.

В конечном счете в человековедческо-педагогической системе Горький — Макаренко сложилась уникальная ситуация, которую можно назвать обратной реакцией и аналога которой в творческой судьбе Горького мы более не сыщем. Макаренко положил в основу своей системы горьковскую концепцию социально активного человека. В свою очередь, ознакомившись с опытом Макаренко (и меньше всего думая о своей роли в судьбе этого человека), Горький укреплялся в представлениях о том, какими способами формировать новую личность в условиях послеоктябрьской действительности. Восторг от успехов Макаренко оказался столь велик, что Горький невольно перенес его и на другие учреждения ОГПУ, наподобие Соловков, где побывал в 1929 году. Хозяйство на островах было поставлено неплохо. Но разница с макаренковской колонией оказалась колоссальной: добровольность подменялась насилием, труд стал принудительным, наказанием, и человек мечтал только об одном — как бы вырваться из этого «рая» с его театром, двумя библиотеками и журналом…