Увы, Горький обратил тогда на Соловках внимание лишь на парадную сторону медали… Но, поддерживая Макаренко, он утверждал идеи, прямо противоположные идеям власти соловецкой (хотя тогда, в пору головокружительной круговерти событий, связанных с ломкой старого и лихорадочным возведением нового, все расставить по своим местам было не так просто).

Свой блистательный педагогический эксперимент Макаренко осуществлял в пору зарождения и формирования того, что потом получило наименование административно-командной системы. Детские колонии возникали в системе учреждения, одно название которого вводило в трепет: ОГПУ. Недобрая слава его была вполне обеспечена столь же недобрыми делами. Но не будем все же и упрощать картину. Жизнь всегда богаче и сложней доминирующей в конечном счете однолинейной истины. У реки есть притоки, ручьи, ручейки, где «режим обитания» может быть несколько иным, чем в ее главном течении.

В рамках страшной системы ОГПУ Макаренко создал коллектив, основанный на уважении к человеку, его нравственному достоинству, поднимавший его вперед и выше! Не раз говорил, что его педагогическая система есть просто повторение педагогики всего нашего социалистического общества. Того, каким оно должно было быть в идеале. И которое все более переориентировалось на совсем другие принципы. Решающим среди них стал антимакаренковский принцип — диктат сверху. Диктат, подрубающий на корню всякую инициативу, всякую заинтересованность в труде. И если в те же 30-е годы властный голос приказа сверху как бы перекрывался поначалу шумным энтузиазмом масс, участвовавших в социалистическом строительстве, искренне веривших в необходимость временных жертв на пути в прекрасное будущее, то с течением времени этот голос сверху заглушил и подавил все звуки народной жизни. А люди перешли на шепот.

Но это будет потом. Когда Горький приехал в колонию своего имени, он увидел картину, которая привела его в восторг. В какой-то мере он приписал успех макаренковского эксперимента той системе ОГПУ, в которой осуществлялся опыт вопреки ее карательно-репрессивной направленности. Этим хотя бы отчасти объясняется его отношение к Соловкам, к чекистам, возглавлявшим показушный лагерь. Право же, пренебрегать подобными «подробностями» не следует, если мы не хотим — вольно или невольно — исказить внутренний смысл всей картины.

Помимо всего прочего, огромная заслуга таких деятелей педагогики и культуры, как Макаренко, состояла в том, что они сумели преодолеть шокирующее воздействие на интеллигенцию догм пролеткультовской идеологии с ее кошмаром гипертрофированного коллективизма (вспомним сатирический памфлет Е. Замятина «Мы» и последующие антиутопии вплоть до «1984» Д. Оруэлла). Преодолеть и упрочить представление о животворной роли подлинного коллективизма для развития личности! Но вот именно в этом-то пункте таилось зерно противоречия, которое начало довольно быстро прорастать в условиях меняющегося в стране идеологического климата.

Не умаляя значения личности и рассматривая коллектив как среду и условие ее правильного воспитания, Макаренко постепенно начал делать все больший крен в одну сторону — в пользу коллектива, нарушая принцип гармонического равновесия двух начал. В письме Горькому от 18 сентября 1934 года он утверждал: «Переделка одного, отдельного человека мне представляется темой второстепенной, так как нам нужно массовое новое воспитание». Впрочем, мысль о воспитании «в огромных коллективах», организованном как «массовое производство», приходила ему в голову и ранее, а теперь, в новых условиях, она лишь стала активнее набирать силу.

Опираясь на свой практический опыт, Макаренко одновременно исходил из успешной деятельности и других коммун, подведомственных теперь НКВД, заменившему ОГПУ и возглавляемому Ягодой, — Болшевской, Люберецкой, Томской…

Как отнесся к подобной идее Горький? Он горячо одобрил организацию крупных детских трудкоммун. Не только одобрил. Образовал весной 1934 года коллектив авторов для работы над книгой о Болшевской коммуне и сам написал предисловие к ней, словно бы не замечая, что массово-роевое начало, сколь бы ни было оно идеально «организовано», на каком-то этапе начинает сковывать развитие личностно-индивидуальных начал в человеке.

В 1935 году Макаренко перевели в Киев на работу в должности помощника начальника Отдела трудовых колоний НКВД. В непривычных и трудных условиях он заканчивал третью часть «Педагогической поэмы», а Горький уже благословлял прозаика-педагога на новый замысел. «Напоминаю Вам в „Поэме“ сказанное о чекистах. Так же, как и Вы, я высоко ценю и уважаю товарищей этого ряда. У нас писали о них мало и плохо, и писали не от удивления пред героями, а, кажется, „страха ради иудейска“. Сами они, к сожалению, скромны и говорят о себе молча. Было бы очень хорошо, если б, присмотревшись к наркомвнудельцам, Вы написали очерк или рассказ „Чекист“. Попробуйте. Героическое Вы любите и умеете изобразить».

Писал это Горький, уже потеряв сына при странных обстоятельствах, когда в доме его начал господствовать главный «наркомвнуделец» Ягода. Так можно ли думать, что «сложивший крылья буревестник» (как именуют его иные нынешние литераторы) призывал к апологетике сталинских беззаконий? Или он хотел обратить внимание на ту сторону деятельности НКВД, которая носила наиболее конструктивный характер и противостояла его репрессивно-насильственным функциям? И Горький, и Макаренко не были свободны от складывавшихся в условиях культа личности доктрин и в пору, когда культ еще не утвердился окончательно, искали в жизни то позитивное, на что можно опереться.

С письмом о новой повести Горький обращался к Макаренко менее чем за год до своей смерти. А Макаренко не сумел (или не захотел) выполнить горьковское пожелание.

1 апреля 1939 года он скоропостижно скончался на станции Голицыно Белорусско-Балтийской железной дороги в вагоне электрички… В ту пору он едва перевалил порог пятидесятилетия.

Объясняли так: отказало сердце… Давняя болезнь. Ну, к примеру, как недавно у товарища Серго. Но надо ли сомневаться, что политические процессы 1936, 1938 годов, а между ними знаменитый 1937-й с его массовыми репрессиями, унесшими жизни и многих работников НКВД, отнюдь не способствовали укреплению здоровья педагога-писателя.

Сталин все чаще задумывался о роли литературы в жизни общества. Сколько неграмотных было в царской России? Три четверти. А теперь развертывалась настоящая культурная революция. Неграмотность ликвидируется. В деревню приходят печать, радио. Важно, какую духовную пищу получит народ. Значит, пора позаботиться о том, чтобы открыть дорогу произведениям, которые помогают в осуществлении Его планов, и, соответственно, ограничить, а затем и совсем прекратить появление на свет произведений вредных.

Подумать только, что они пишут, эти писатели!

Пильняк напечатал в журнале «Повесть непогашенной луны». Каков сюжет! Некий руководитель отправляет под хирургический нож здорового человека, полководца, который словно бы мог стать конкурентом руководителя. Пошли слухи, что в жестком лидере что-то от него, Сталина, а в его жертве — от Фрунзе!..