* * *

Поздно вечером позвонил из Каунаса Мартинас, – поздравлять с праздником. Как это было некстати! Надежда только-только развела в ведре побелку, сняла скатерть, расстелила вместо неё газеты и водрузила ведро на стол, собираясь чуток освежить стенки, изгвазданные зверюгами.

Мартинас был кандидатом филологических наук, весьма образованным, культурным и светским человеком, много-гладко-и-красиво говорящим.

Когда Надежда слышала в трубке такой знакомый, такой обстоятельный густой голос с лёгким прибалтийским акцентом, она понимала, что в ближайшие час-полтора сможет разве что ходить по квартире, прижав трубку к уху плечом и совершая скованные хозяйственные действия: цветочки полить, вытереть пыль… Собственно, именно из-за этих его звонков она когда-то купила радиотелефон, чтобы не спятить. Прервать Мартинаса могла только включённая на полную мощность бензопила, да где её взять. Час-полтора вынь да положь – вот что означал в трубке его обходительный гудёж.

– О, Марти! – воскликнула Надежда и вздохнула с глубоким отчаянием. – Спасибо, что не забываешь…

Только так с ним и следовало говорить. Такими вот штампованными фразами китайского производства. Впрочем, всё было бесполезно. Сейчас, к примеру, – хоть небо тресни надвое! – ей придётся минут десять выслушивать поздравления с женским днём Восьмого марта.

Хотелось сказать: «Ну хватит уже, Марти, прекрати нести эту пургу! Хрен с ним, с идиотским днём кларки-цетки…» – тут же упомянув, что в Калужском районе есть деревня: «Карлолибкнехтка».

Ей всегда хотелось завернуть разговор в хулиганскую подворотню. Но это было бы главной ошибкой: продлением мучений минут на сорок, вытягиванием одной ноги из трясины и погружением туда же второй ноги.

Они учились в одной группе в университете, в те незапамятные времена, когда Надежда была тощей умницей в старом растянутом свитере (ибо одна растила Лёшика и, чтобы не бросать учёбу, содержала няньку – вздорную, грубую, но расторопную и добрую Дарью Никодимовну, родом из Ростова-на-Дону).

Впоследствии Мартинас женился на Ирке Кабановой, очень тихой старательной девочке. Поговаривали, что она – валютная проститутка, во всяком случае, в те пустые холодные годы Ирка всегда была изумительно дорого одета. Он увёз её в Каунас, родил с ней двух крепких литовских девах, преподавал, разъезжал, защищал диссертации, выступал на конференциях… – проживал жизнь, все эти годы (трудно поверить!) являя собой уникальный человеческий тип, не поддающийся ни малейшему изменению.

Но лет пять назад он похоронил Ирку и вдруг остановил свой бег: задумался. Вокруг простиралась увлекательная и очень разнообразная жизнь. Очень разнообразная!

Обе дочери уже отчалили – каждая в свою семью. Знакомых дам Мартинас счёл «весьма приземлёнными и провинциальными». Всё чаще на память приходили молодые годы, студенческая жизнь в столице. Вот именно, в столице: настоящая жизнь, как известно, в любой стране бурлит исключительно в одном только городе. Вот тогда он сконцентрировал внимание на «давней подружке Наденьке», предварительно вызнав через бывших сокурсников, что личная её жизнь – как там говорят в бабских телепередачах? – «не сложилась». (Сама Надежда считала, что жизнь её распрекрасная сложилась щикарно!)

Но присутствовал в их отношениях ещё один нюанс… не то что непристойного свойства, нет. Что там непристойного в попытках филолога заработать пером на-семью-на-деток! Достоевскому – можно? Куприну – пожалте? Гоголю – за милую душу? А нам отчего не дерзнуть? За годы работы в крупнейшем издательстве России Надежда наблюдала несколько вполне удачных проектов по созданию брэндо́в буквально из ничего: из мусорной мелочишки, из прелых, что называется, портянок. В этих опытах прорыва на книжный рынок принимали участие и кое-кто из знакомых, даже двое ковбоев-журналистов, бывших её сослуживцев по газете «Люберецкая правда». Засучив рукава, они, как правило, принимались строчить детективы (к середине девяностых те приобрели невероятный спрос у российской публики). Да что там: Надежда самолично придумала несколько удачных псевдонимов, приводить которые здесь некорректно и неправильно, учитывая дикие тиражи и дикие гонорары, полученные авторами на ниве этого хлебобулочного производства.

Нет, ничего непристойного в сочинении романов Надежда не усматривала, псевдонимы придумывала размашистые и даже хлёсткие, отчасти и забавляясь этим. Но дело в том, что Мартинас, старый друг и сокурсник, как ни странно (возможно, пребывая в стрессе после кончины любимой супруги), решил попробовать себя в сочинении эротической женской прозы, и псевдоним при этом выбрал соответствующий: Светлана Безыскусная.

Надежда не была ни ханжой, ни пуристкой. В своё время и сама, изрядно рискуя, участвовала в русской рулетке под названием «книжный бизнес». В самые огнестрельные годы она – одинокая, отчаянно молодая, взяв страшную ссуду у двух бандитов, – успешно вела два книжных магазина и два ларька на Курской и на Павелецкой; тяжело вкалывала, охотно присоединялась к рабочему классу, лично разгружая фуры с книгами и тягая ящики весом под тридцать кило; задорно именовала себя «торгашкой», деньги копила азартно и с пониманием («проначишь трафилку, проначишь и хруст!»), на полки выставляла новинки всех жанров и направлений, – пусть в этом садике расцветают все цветы. А что? Кому-то Бердяев с Соловьёвым, кому-то Умберто Эко с Рэем Брэдбери, а кому и кобыла – невеста, то есть – Светлана Безыскусная.

Первую сагу с изящным минетом Мартинас выпустил за свой счёт на родине, в Литве – тираж был крошечным, в пятьсот экземпляров. Но неожиданно он так молниеносно разошёлся по знакомым, что автор приободрился и допечатал сагу на сей раз с бесстрашной обложкой. Протоптал тропинки в неприхотливые книжные киоски, всюду представляясь литературным агентом Светланы Безыскусной. Затем он накатал ещё три романа, а года полтора спустя Надежду вызвал Сергей Робе́ртович, со своим задиристым «Ну, здравствуй, душа моя!». «Ты для чего задницей место протираешь! – восклицал он, как обычно, весьма причудливо монтируя из разных народных оборотов и поговорок свой собственный незаёмный стиль общения. – Вот женщина: пишет ярко, завлекательно, с огоньком. Почему до сих пор нами не оприходована? Давай, дерзай, ищи эту минетчицу… Эту, как её… м-м-м… – он бросил взгляд на обложку: там, между двух пристально нацеленных грудей, висело тяжкое распятие: – Хосподи! Светлану Безыскусную!»

Так награда нашла героя, издательство обрело нового перспективного автора.

Этот идиотский женский псевдоним, вкупе с тягучим баритоном, сцены однообразных и убогих случек пылающих страстью героинь в его сочинениях, которые сам он именовал – тьфу! – «садами удовольствий», – всё это повергало Надежду в бесконечную тоску, доходящую до ненависти. Ни сил, ни желания выслушивать высококультурную бодягу бывшего сокурсника в его настырных попытках «возобновить нашу былую дружбу» у неё не было. Словом, у каждого своя голгофа. Надеждина голгофа носила литературный псевдоним Светлана Безыскусная, хотя по старой студенческой привычке откликалась на имя Марти.

Уже несколько лет Мартинас пытался либо приехать к Надежде «повидаться», либо вытянуть её в Каунас, и все их длительные беседы были не чем иным, как сражением на линии обороны. Сюда его пускать было нельзя, ехать в Каунас она не собиралась.