Но командование распорядилось иначе.

Подняли их ночью, загрузили в самолёт, раздали автоматы, боеприпасы, сухпайки… Поднялись, полетели. Куда? Зачем?! Да кто ж его знает. Летели долго, несколько часов. Потом сесть пытались, и почему-то не получалось… Тогда выходит из кабины какой-то мордоворот, чёрт его знает, в каком звании, орёт в рупор:

– Слышь, сюда все! Вон там ящики, в них парашюты. Оперативно одеваем, автоматы на застёжку, сухпаёк оставляем, он не понадобится. Значит, так, – орёт, – вон жопа самолёта щас откроется, и все попрыгали, ясно?

А чего там ясного? Совсем ничего не ясно…

Кто-то крикнул:

– А вдруг там море внизу?..

– Ну, так, – орёт хмырь в рупор. – Если кто перебздел и тормозит, того без парашюта вы-кинем.

В общем, почесав репу, Изюм решил прыгать в первых рядах, – а то потом все начнут кашей валиться, сверху на тебя падать, тогда всё, считай, хана тебе конкретная. Страшно было так, что он даже в штаны писнул, чего потом не стыдился. А чего стыдиться! Вон народ аж позеленел от ужаса и застопорился, упираясь ногами и руками в открытой дыре… – пока кто-то из лётного состава не вышел, не надел парашют и не прыгнул. Ну тут уж парнишки стали вываливаться кто как, посыпались мешки с небушка…

Летел Изюм недолго, с километр-полтора, что ли, больно ударился, мордой в колючки угодил. И запах вот этот шибанул прямо в душу: неродной такой запах, и неродное тепло. Ночью, зимой – и вдруг тепло? От земли самой так и прёт остывающим жаром… «Бллллин-блинович! – он мысленно аж застонал: – Афганистан?!» И запахи эти, и звёзды не те, и всё такое нехорошее. А вокруг пацаны падают кто куда, кто-то вопит со страху, кто-то ногу подвернул, кто-то сильно ушибся, кто-то и башку разбил. Изюм откатился к какому-то камню, забился за него, притих, сидит… Дай, думает, автомат гляну. Глянул – а там патроны боевые. Мать твою, неужто мы за бугром?!

Утром, едва рассвело, послышалось вдали урчание мотора, показался грузовичок – ехал, собирал по полю народ. За первым грузовиком показался второй… Светало и так сильно пахло неведомыми травами, неведомой тоской и каким-то глубочайшим беспамятством, в которое надолго предстояло погрузиться Изюму…

…И никакой это, конечно, был не Афганистан – когда? в тысяча девятьсот восемьдесят девятом-то году? Но не слишком далеко от того. Оказались все они под Баку, а в те годы ясно, какой геморрой расцветал в тамошних краях: то ли армяне залупались, то ли азеры всё затеяли – никогда Изюм не мог разобраться в этих чужих дрязгах, да и не горел разбираться. Всё просто: военная обстановка, а что да как – волнует только тех, кто застрял на этом кусочке земли.

Привезли ребят в какую-то часть – длинное приземистое здание из кирпича, – а там голод собачий-тягучий, все ходят – рыщут консервы. Народу до хрена, какая-то непонятная движуха, и хоть бы узнать подробности – как и что, хотя бы в телевизор какой глянуть одним глазком. И вдруг набрёл он на старый телевизор в красном уголке – точно такой, как дома, Изюм его наизусть знал: вечно там проблема с переключением каналов. Ну он засел, принялся ковыряться, довольно быстро настроил два канала – очень хотелось новости послушать, ибо не оставляло его ощущение, что привезли их сюда на какую-то священную народную войну, а почему в эту не нашу войну надо соваться, не объяснили.

И тут прапорщик какой-то заходит, видит такое дело: что железный, можно сказать, брошенный лом слегка ожил и даже картинку показывает, и дёрнул Изюма и ещё двоих с собой. Посадил в вертушку (тоже удовольствие немалое), – но Изюм как-то бестрепетно понял и принял всю эту новую бесправную жизнь. «Парашютов не будет?» – спросил он кротко. Прапор усмехнулся шрамом через нижнюю губу, говорит: «Здесь парашютов нет».

Оно и ясно, дотумкал Изюм: кто с вертолёта прыгает? Сразу под винт – и досвидос. Сизый, лети, парашют…

И сидели они, трое зелёных от страха новобранцев, к окошкам придавились, как испуганные дети… Вертолёт разогнался, побежал-побежал по дорожке и вдруг – у-у-уй! – хоба! – всё пропало, и внизу – крошечный такой городок. Баку… Сердце так: а-а-а! – и умерло. А может, он, этот прапор проклятый (Матвеев была его фамилия, и, ей-богу, стоит её запомнить) – просто город так хотел показать, с ошеломительной высоты?

Часа через полтора приземлились, что называется, в чистом поле, а именно: Мильская равнина, левобережье реки Аракс, километров сто до границы с Ираном, и народу в роте человек сто.

Город назывался Имишлы. И было там, в общем, два светофора…

«Нина, дорогая, в затруднении я: поздравлять вас с праздником безумных женщин или не обязательно? Ныне по человеку и не определишь степень вменяемости. У нас в конторе все очумели: и мужики, и бабы. Мобильники содрогаются от несметного количества белиберды, пересылаемой с адреса на адрес. Тучи пёстрой чуши пролетают дикими кометами по электронным небесам. Ленивые даже и куцые слова замещают значками: рожицами, большими пальцами на «ять», и прочей морзянкой для дебилов, которую я ненавижу, считая это началом пути в немоту. (Забавно, если человечество от существа мыслящего и говорящего проделает стремительный путь в обратном направлении: к существу мыча-

щему.)

Хотя остались ещё стихийные поэты. Кто-то, чей обратный адрес мне опознать не удалось, прислал поздравление в стихах:

Я мигом вообразила все эти сцены на своём драгоценном барском столе от Бори-Канделябра, в деревне Серединки, в присутствии благоговеющего Изюма… и долго хохотала. В общем, всё у нас непросто.

Во-вторых, сегодня мне приснился сон, что Пушкин (не малоизвестный ныне поэт, а мой знаменитый кот) валяется на моей койке кверху брюхом, закатив глаза и суча лапами. Он рожает. А я, как акушерки в кино, кричу ему: «Тужься! Тужься! Молодец!» Он и родил, умница. И только я склонилась глянуть – сколько и кого он мне принёс, как проснулась, вот огорченье!

(Кстати, вы когда-нибудь видели, как мой котяра ловит мух? Он неподвижно сидит, полуприкрыв глаза, и, кажется, не имеет к презренной действительности никакого отношения. Но когда мимо летит муха, он мгновенно, как змея – жало, выбрасывает лапу и – вдруг муха оказывается у него в кожаной ладошке! Затем происходит следующее: он медленно подносит лапу к морде и начинает медленно разжимать подушечки лапы, прислушиваясь – жужжит ли ещё пленница? Если жужжит, то лапа опять сжимается и он сидит и ждёт… изу-чает процесс. Когда ему становится ясным, что муха сдохла, он просто выбрасывает её. Никогда не жрёт, ибо давно понял нечто важное: еда не главное. Мне это знание недоступно, ибо в моём представлении вкусная жратва – это высшее счастье!)