Зайка фыркнула и, подхватив сумку, пошла в гараж. Япосмотрела на разбросанные вокруг мешки с серой смесью и возмутилась. Ну ничегосебе! Втравила нас в ремонт, а сама сбежала!

До аэродрома я добиралась, судорожно вздрагивая при виделюбой красной иномарки, проносящейся мимо. А оказавшись в Шереметьеве,почувствовала себя преступницей, за которой гонится вся полиция мира. Боясьналететь на Ольгу, я не пошла пить кофе, не заглянула в дьюти-фри… До посадки всамолет я сидела в самом темном углу зала, закрываясь газетой. Расслабилась ятолько в лайнере, заняв свое место. Огляделась по сторонам и опять испугалась.Салон выглядел жутко старым, крышка багажного отделения, когда я попыталасьоткрыть ее, тут же оторвалась и осталась у меня в руках, потом отвалилсястолик, прикрепленный на спинке впереди стоящего кресла, и, естественно, моесиденье не захотело менять положение, сколько я ни дергала за ручки. В самоммрачном расположении духа я ткнула пальцем в кнопку и попросила стюардессу:

– Коньяк, пожалуйста.

Сейчас выпью пятьдесят граммов и засну. Если начнем падать,я ничего не почувствую.

Девушка весьма резко ответила:

– Спиртные напитки подаются только в полете.

– А мы где?

– Пока на земле! – рявкнула стюардесса и исчезла.

Я тяжело вздохнула: вот он, родной, ненавязчивый сервис.Любая другая авиакомпания мира, уж поверьте мне, лелеет своего пассажира дотого, что это даже надоедает. Любая, но не «Панкратовские авиалинии».

Наконец все пассажиры были рассажены, сосчитаны, самолетзатрясся, побежал по взлетной полосе, подпрыгивая на кочках и неровностях.Вокруг что-то задребезжало, затренькало, засвистело, я вжалась в кресло,проклиная всех: Ленку, Олега, Клауса Рихта, а главное, собственное любопытство,приведшее меня в салон этого допотопного чуда авиационной промышленности.

Но потом жуткие звуки исчезли, понесся ровный гул, раздалсяхлопок, очевидно, убралось шасси. Слегка придя в себя, я решила вновь попроситьконьяк, но тут дверь кабины пилота распахнулась, и появился мужик лет сорока, вформенной рубашке и брюках. В руках он держал топор, самый настоящий, каким вдеревнях рубят дрова.

– Значитца, так! Я летчик первого класса, командир корабляМозжухин Георгий Сергеевич.

Пассажиры замерли в недоумении.

– Летим мы, как вам известно, в Вашингтон, – вещал пилот,нежно поглаживая орудие лесоруба, – хочу предостеречь вас, господа. Видитетопор?

Сжав рукоятку огромной ладонью, Мозжухин поднял орудиесредневекового палача над головой.

– Он очень острый, им бриться можно, понятно?

– Нет, – пискнула я в полном ужасе.

Оказывается, старая раздолбайка, дребезжащая всеми частямиизмученного железного тела, – не самое страшное, что поджидает бедныхпассажиров. У «Панкратовских авиалиний» еще имеются в запасе пилоты-психи.Господи, куда же деваться?! И ведь не выскочишь на ходу, как из поезда илимашины.

– Имейте в виду, – снова потряс топором командир, – ежеликто попрется в кабину с желанием захватить лайнер, зарублю на фиг. Мы всевооружены до зубов, а штурман ножи метает… мечет… В общем, Серега ножик таккидает, что с двухсот метров в глаз попадет. Лучше вам, господа террористы,поостеречься. Ясно?

Гробовое молчание послужило ему ответом. У меня отпотрясения просто парализовало язык, наверное, у остальных тоже.

– Ясно? – повысил голос летчик.

– Да, – раздался неровный гул.

– Прекрасно, – кивнул командир, – тогда желаю хорошегополета, мы тут для того, чтобы вам угодить. Кстати, имейте в виду, вШереметьеве отличный контроль, вас детально изучили, и нам точно известно, чтони оружия, ни взрывчатки ни у кого нет. И помните: у меня топор, у Серегиножик, а у Ивана Павловича всего-навсего кулаки, но мало никому не покажется,потому что он почти двести кило тянет, ему кресло по спецзаказу делали.

После этого заявления он с чувством выполненного долга исчезза дверью кабины пилотов, а я не рискнула попросить коньяку и весь полет, тиховздрагивая, просидела в кресле. Надеюсь, на обратном пути командир кораблябудет вменяемым и не станет носиться по салону, размахивая ледорубом илимонтировкой.

Между Бонном и Москвой разница во времени составляет двачаса, была суббота, а Клаус Рихт, как я и рассчитывала, мирно вкушал кофеек вгостиной, украшенной старомодными бюргерскими кружевными занавесками. Услыхав,что я от Гарика, Клаус мигом расплылся в улыбке, усадил меня за стол.

– О, какой приятный сюрприз, – засуетился он, – друзьяИгорька – мои друзья. Как он там? Давно не звонил.

Поскольку мое пребывание в Германии было сильно ограничено,я решила не вести подготовительный разговор и сразу ляпнула:

– Плохо.

– Что случилось? – испугался Клаус. – Он здоров?

– Физически да.

Рихт с облегчением вздохнул:

– Знаете, моя мать и Елена, матушка Игоря, скончались отрака. Правда, говорят, что онкология не передается по наследству, но все равнострашно. Игорь такой беспечный! Сколько раз я твердил ему: «Сходи к врачу».Нет, только отмахивается! Времени, говорит, нет, ну как можно такнаплевательски к себе относиться!

Я молча слушала Клауса. Русский человек, выросший вГермании, – это уже немец. Да никому из россиян не придет в голову отправитьсяк доктору до того, как болезнь наступит сапогом на горло. Во всяком случае,среди моих знакомых москвичей нет людей, регулярно бегающих на профилактическиеосмотры, чтобы услышать: «Вы практически здоровы».

Вот французы раз в полгода посещают врачей. Западные люди,приученные считать свои деньги, хорошо знают: дешевле выйдет задушить недуг взародыше, чем потом лечиться от хронического заболевания, отдавая большую частьзарплаты на лекарства.

– Слава богу, – тарахтел Клаус, пододвигая ко мне корзиночкус бисквитами, – он здоров.

Я осторожно взяла маленькую, невесомую булочку и сунула ее врот, нет, российский хлеб намного вкусней, немецкий, как, впрочем, ифранцузский, сильно смахивает на мыло. Откусываешь кусок, жуешь и понимаешь,что аппетитная сайка растворилась, глотать-то нечего.

– Гарик нервничает из-за денег, – спокойно сообщила я, –полмиллиона долларов – огромная сумма. К тому же, сами знаете, он заработал еесвоим трудом, а не приобрел, воруя нефть или газ у народа.

Клаус поперхнулся: