Словом, для меня во всем Стамбуле не было места надежнее,чем дом Гюльмисаль-калфы.

Я была уверена, что, получив мое письмо, содержание которогопредставлялось мне все отчетливее, тетка только всплакнет. Это ничего! Ну, ачто касается подлого сыночка? Думаю, совесть не позволит ему показаться мне наглаза (человек как-никак), даже если он выследит мое местопребывание.

Рано утром я подошла к дому Гюльмисаль. Калитка оказаласьоткрытой, хозяйка мыла каменный дворик. Выкрашенные хной волосы выбивались унее из-под платка, на босых ногах были банные чувяки.

Я остановилась у калитки и молча наблюдала за нею. Лицо моебыло плотно закрыто чадрой. Гюльмисаль не могла узнать меня.

— Вам что-нибудь надо, ханым? — спросила она,растерянно тараща поблекшие голубые глаза.

Судорожно глотнув несколько раз воздух, я спросила:

— Дады[24], не узнаешь?

Мой голос неожиданно поразил Гюльмисаль, она отпрянула,словно в испуге, и вскрикнула:

— Аллах всемогущий!.. Аллах всемогущий!.. Открой лицо,ханым!

Я поставила чемоданчик и откинула чадру.

— Гюзидэ! — глухо вскрикнула Гюльмисаль. —Моя Гюзидэ пришла!.. Ах, дитя мое!.. — Она бросилась ко мне и обняласлабыми руками во вздутыми венами.

Слезы ручьем текли по ее лицу.

— Ах, дитя мое!.. Ах, дитя мое!.. — всхлипывалаона.

Мне была понятна причина такого волнения. Говорили, что свозрастом я все больше походила на покойную мать. Одна ее давняя подруга частоговорила:

— Не могу без слез слушать Феридэ. Голос, лицо — совсемГюзидэ в двадцать лет.

Вот почему так разволновалась Гюльмисаль-калфа. До этойвстречи я никогда не думала, что слезы на глазах у женщины могут доставить мнестолько радости.

Я помню мать как-то очень смутно. Неясный образ ее, всплывающийв моей памяти, можно сравнить, пожалуй, со старым запыленным портретом, гдекраски потускнели, а контуры стерлись, — с портретом, который давно ужевисит в забытой комнате. И до того дня этот образ не пробуждал во мне нигрусти, ни чувства любви. Но когда бедная, старая Гюльмисаль-калфа закричала:«Моя Гюзидэ!» — со мной произошло непонятное: перед глазами вдруг возник образматери, защемило сердце, и я заплакала навзрыд, приговаривая: «Мама!..Мамочка!»

Несчастная черкешенка, забыв про свое горе, приняласьутешать меня.

Я спросила сквозь слезы:

— Скажи, Гюльмисаль, я очень похожа на маму?

— Очень, дочь моя! Увидев тебя, я чуть с ума не сошла.Мне почудилось, будто это Гюзидэ. Да пошлет тебе аллах долгой жизни!

Через минуту Гюльмисаль, заливаясь слезами, раздевала меня,как ребенка, в своей комнате, окна которой выходили в выложенный камнямидворик.

Никогда не забуду радости первых часов пребывания в еемаленькой комнатушке с батистовыми занавесками на окнах. Гюльмисаль разделаменя и уложила в кровать, застеленную тканым покрывалом. Я положила голову кней на колени, и она гладила мое лицо, волосы и рассказывала о матери. Онарассказывала все по порядку, начиная с той минуты, когда впервые взяла на рукиноворожденную, завернутую в синий головной платок, и кончая днем разлуки.

Потом и мне пришлось все рассказать, и я выложила Гюльмисальмои злоключения. Сначала она слушала с улыбкой, будто детскую сказку, лишьчасто вздыхала, приговаривая: «Ах, дитя мое!» Но когда я дошла до описания событийминувшего дня и своего побега, заявив при этом, что ни за что не вернусь вособняк, Гюльмисаль не на шутку разволновалась:

— Ты поступила как маленькая, Феридэ… Кямран-бейдостоин осуждения, но он раскается и больше такого не сделает…

Разве можно было доказать ей, что я права в своемвозмущении?

— Гюльмисаль-калфа, — сказала я под конец. —Моя милая старая Гюльмисаль, не пытайся меня разубедить. Напрасный труд. Япоживу у тебя несколько дней, а потом уеду в чужие края, где буду трудом своихрук добывать средства к жизни!

Глаза старой черкешенки наполнились слезами. Она гладила моируки, подносила их к губам, прижимала к щеке и говорила:

— Могу ли я не жалеть эти ручки?

Я усадила старую Гюльмисаль к себе на колени и стала ееукачивать, щадить ее морщинистые щеки…

— Пока что этим рукам не грозит большая опасность. Чтоим придется делать? Разве только трепать за уши проказливых малышей.

Я так весело расписывала будущую жизнь в Анатолии, такувлекательно рассказывала, как буду там учительствовать, что в конце концов моевосторженное настроение передалось и Гюльмисаль-калфе. Она вынула из стеннойниши маленький Коран, завернутый в зеленый муслин, и поклялась на нем, чтоникому не выдаст меня и если кто-нибудь из наших придет к ней искать меня, тоуйдет ни с чем.

В тот день до самого вечера мы занимались с Гюльмисальдомашними делами. Раньше я жила на всем готовом, мне ни разу не пришлосьсварить себе даже яйца. Теперь все должно было измениться. Разве я могла нанятьповара или служанку? Пока рядом Гюльмисаль-калфа, мне надо учиться у нее вестихозяйство, стряпать, мыть посуду, стирать и, хоть стыдно признаться, штопатьчулки.

Я разулась и сразу же принялась за дело. Не обращая вниманияна крики Гюльмисаль-калфы, достала из колодца несколько ведер воды и вымыла вкомнате пол, вернее, залила его как следует водой. После этого мы сели сГюльмисаль у колодца и стали чистить овощи.

Легко сказать — «чистить овощи», но какая это, оказывается,тонкая работа! Увидев, как я чищу картофель, Гюльмисаль закричала:

— Дочь моя, ты полкартошки срезаешь с кожурой!

Я удивленно поглядела на нее:

— А ведь верно, Гюльмисаль, хорошо, что сказала. Эдак ядо конца жизни выбрасывала бы зря половину картошки, которую покупала бы насвои трудовые гроши.

В кармане у меня лежала маленькая книжка, куда я решилазаписывать все, чему научусь у Гюльмисаль-калфы.

Вопросы так и сыпались на старую черкешенку:

— Дады, сколько стоит одна картофелина?

— На сколько сантиметров, самое большое, надо срезатькартофельную шелуху?

— Дады, сколько ведер воды нужно, чтобы вымыть пол?

В ответ на мои вопросы Гюльмисаль только смеялась до слез.Не могла же я обучить неграмотную черкешенку новым методам преподавания!

Домашняя работа развлекла меня. Я радовалась: боль вчерашнихпотрясений начала утихать.

Поставив кастрюли на огонь, мы сели в кухне на чистыециновки.