Шура впитывал ее слова и ощущал счастливое недоумение. Как он мог без нее раньше? Как он только выжил?

Вечером сидели на крылечке и грызли семечки, как заправские ялтинцы. С горы открывалась густая темнота неба, переходящего в море. Горизонта не было.

– Как здесь здорово! Шурака, а ты бы хотел здесь жить?

– Где здесь?

– Ну здесь, на море. Или где-нибудь еще?

Он сплюнул семечку, прилипшую к губе.

– Не-а, не хотел бы.

– Почему?

– А зачем здесь жить? Я живу в Москве. И больше нигде жить не могу.

– Ты уверен?

– Абсолютно.

– Потому что ты сноб?

– Потому что я москвич.

Не хотелось развивать эту тему. Это была даже не тема, а его мироощущение. Да она и сама понимала, просто дурачилась. Ему в детстве даже снились сны, что они куда-то уезжают. Навсегда. Шура пугался, плакал во сне, требовал, чтобы папа обещал, что никогда в жизни они из Москвы не уедут, и папа клялся и успокаивал. Недавно ему попалась книга неизвестного автора, довольно забавная, но в целом ничего особенного. Дело там происходило в каком-то российском городке в наши дни, и все было так же, как у всех, однако Шура почувствовал, что этот автор воспринимает жизнь по-другому, не по-московски.

– Чушь, какая-то, – сказал Борцов, – а как насчет Драйзера, Фолкнера, Хемингуэя. Тоже не москвичи, между прочим. Что ж, их не читать?

Но Шура знал, что тот его понял.

– А если бы тебе предложили жить за границей?

Шура вздрогнул. Сказал нарочито весело:

– За границу ты сама поедешь.

Марина засмеялась:

– Никуда я от тебя не поеду. Я только с тобой могу.

В каньоне было прохладно, здесь он отдыхал от одуряющей июльской жары. Дома кондиционера не было, а ставить его в чужую квартиру было как-то нелепо и дорого. До последнего времени Шура думал, что каньон – название образное, эдакое сравнение большого магазина с ущельем. Оказалось проще: каньон, в переводе с иврита, торговый центр. Шура искал подарок для Шломи, соседа-художника. Варда позвала его заранее. Велела быть обязательно. Приедет Офер, ее хайфский племянник. Он человек со связями, Шуре непременно надо с ним познакомиться. Тем более что тот прекрасно говорит по-английски. Совершенно непонятно, что покупать этим израильтянам. Книга, конечно, лучший подарок, но он не уверен, что они их читают. Картиной не удивишь. Именинник их сам рисует. Остановился на бронзовом шабатном подсвечнике. Не слишком оригинально, но вещь ему понравилась.

Он прошел тол ько несколько шагов по полуденному солнцу и уже устал. Клял себя, что пошел в самое пекло, хотя вечером жара тоже не спадала. Ему казалось, что он уже полчаса стоит на переходе. Что-то громыхнуло, но было лень оборачиваться. Светофор никак не менялся. Раздалась трель мобильника. Звонил Гарин. Голос у него был озабоченный:

– Ты где?

– А что?

Шура твердо решил, что никуда сейчас не пойдет, сколько бы тот ни звал. Ему бы только дотащиться до дома и рухнуть на кровать. А потом под душ. Или нет, под душ вначале.

– Ты знаешь, что в каньоне теракт?

Шура оглянулся. Вокруг магазина наблюдалось какое-то неестественное шевеление, но детали разглядеть было трудно. Только сейчас он обратил внимание на обилие гудящих полицейских машин.

– А ты откуда знаешь?

– Шурик, проснись! Ты где живешь? По радио передавали. Все знают. Не вздумай туда ходить.

– Да я только вышел…

За столом было шумно. Взрослые разговаривали, как всегда, громко, дети визжали и носились по комнате, и все это сливалось в общий гул. Шуру опекали со всех сторон, беспрерывно что-то подкладывали и подливали. Все хотели, чтобы он чувствовал себя как дома, и он был им за это благодарен. Периодически кто-то вскакивал и начинал петь песенку «С днем рождения!», все подхватывали, поднимали пластиковые стаканчики с вином: «Ле хаим!»

Шуру сразу посадили рядом с Офером, хозяйским племянником. Тот заинтересованно расспрашивал обо всем. О Москве, о работе, о родных. Говорили по-английски, и чувствовалось, что племянника это немного напрягает, хотя его английский был не хуже Шуриного, а может, даже лучше. Он уже размышлял над этим феноменом, и сейчас до него дошло. Благо обстановка располагала – не собеседование. Он ждал от израильтян поощрения, а они, оказывается, думали, как сами выглядят. Они терялись, лишенные привычной почвы. На чужом языке не покуражишься, да и осторожность надо соблюдать. Все-таки английский – язык американцев! А их тут уважали.

Несмотря ни на что, гость Шуре явно симпатизировал. Поговорили о вчерашнем теракте в каньоне. Двадцатилетняя жительница Тулькарма, обернутая взрывчаткой, вошла в холл торгового центра Натании и взорвала себя. Шестнадцать убитых, в том числе и дети. Сорок раненых. Шура посетовал на власти, которые бездействуют. Офер обреченно кивнул:

– Так-то оно так. Но что они могут сделать, когда им ставят палки в колеса?!

– Это правда! Ни о ком не думают…

– Вот-вот. Балаган! Мира мы хотим. А какой мир, если мы захватчики, если лишили их нормальной жизни?! Они же тоже люди.

– Кто люди?

– Как кто? Арабы. Разве нет?

Шура занервничал. Сказал, осторожно подбирая слова:

– Ну, в общем, это не совсем по-людски взрывать других людей средь бела дня, да и самим взрываться…

– А что им остается делать?!

Шура развел руками:

– Ну, не знаю… Работать, может быть… Детей растить… Ну, не взрываться же.

Офер даже покраснел от возмущения:

– Да как ты не понимаешь, Алекс! У них тоже есть права. Они не хотят быть рабами. Они хотят быть хозяевами на своей земле.

– Ну, подари им землю. Они тебе скажут спасибо.

– И скажут! Только миром можно добиться мира!

Шура вздохнул:

– Где-то я это уже читал. Кажется, в Библии. Они нас взрывают – а мы им за это земли. Получите! Только зачем тогда жить в Израиле?

Офер опешил:

– Это ты мне говоришь?!

Надо было как-то разговор закруглять, но Шура не знал как. Офер вдруг повеселел и примирительно хлопнул Шуру по плечу. Он выглядел довольным и умиротворенным, как будто бы это не он минуту назад кричал и возмущался, доказывая свою правоту.

– Ну, и что ты делать собираешься?

– Не знаю. Мы с друзьями журнал издаем. Но это так. Резюме рассылаю.

– Правильно. Лиат, лиат, потихоньку.

Шура натянуто улыбнулся:

– Но времени-то особенно нет. Сорок в этом году. Жалко профессию терять.

Он говорил и чувствовал, как невольно сбивается на просительный тон.