Миша что-то вспомнил и залез в свою необъятную сумку:

– Гляди, какую чеканочку прикупил. Нам всем в подарок. Повесим здесь на стене, чтобы красиво было. Как в лучших домах Парижа и Лондона. Как раз пока тут этот деятель…

Позвали электрика. Тот стал налаживать дрель. Миша продолжил рассказ. Электрик сказал:

– Да, у них там не то что у нас. Я б уж там миллионером был. Мне друг рассказывал. Он у одного работал, три гвоздя прибил – триста долларов. Во! Там платят…

И он включил дрель. По стене поползла маленькая трещинка.

Гарин быстро глянул на Шуру и закатил глаза:

– М-да…. Гвозди, я думаю, там по-другому прибивают.

Из соседней комнаты вышла Маргарита. Посмотрела на стену:

– Уют наводим. Свет сегодня дадут или как?

Электрик неприязненно глянул в ее сторону.

Маргарита обратилась к Гарину:

– Что сидеть тут без дела?

– А что, тебе плохо? – Он благодушно улыбался. – Вот в Америке.

– Я уже слышала, что в Америке. Короче, я пошла. Завтра я в Тель-Авиве, имей в виду. Дом принимаю.

Шуру она не замечала. После неудачной морской прогулки в их отношениях появилась натянутость. Общались только по необходимости, подчеркнуто вежливо, и Шуру эта ситуация тяготила. Зазвонил телефон, все изумленно уставились на аппарат, но никто трубку не снимал. Электрик обрадовался:

– Чудеса! Электричество, что ли, дали?

Гарин посмотрел на него долгим взглядом:

– Кто дал?

Электрик пожал плечами:

– Может, оно и сломано не было…

– Может, и не было. – В Мишином голосе слышались угрожающие нотки. – Короче, можешь быть свободен.

– А деньги?

– Какие деньги? У нас не Америка. Сам знаешь.

Когда Шура открывал дверь в подъезд, его окликнули. На декоративном каменном поребрике сидела Маргарита. Рядом с ней на земле лежала коробка с пиццей «Домино».

Она улыбалась:

– В гости пригласишь?

Ели молча. Пицца была холодная и невкусная, но Шура из вежливости брал один кусок за другим. Мозг напряженно работал. Очень хотелось вспомнить какую-нибудь смешную мелочь, но, как назло, ничего смешного на ум не приходило.

– Ты меня прости, Шурик. Трудно мне, вот я иногда не выдерживаю.

Он опешил от такой искренности, на которую сам не был способен. Сказал браво:

– А кому сейчас легко?

Женщина посмотрела на него удивленно, и он совсем смутился. Маргарита огляделась:

– С мягкой мебелью у тебя плоховато…

– Да, у тебя тоже, по-моему, не очень.

Они переглянулись и рассмеялись. Отсмеявшись, Рита сказала:

– Можно я на твою лежанку заберусь? Ножки устали. – И она погладила уставшие ножки. – Шурик, а чего ты о себе никогда не рассказываешь?

Шура нарочито удивился.

Она рассмеялась:

– Да ладно тебе. Давай колись!

– А чего колоться?.. Даже не знаю.

– Ну, о сыне своем расскажи. Какой он у тебя?

– Ой, дурной. Никого не слушает. В Строгановку поступил.

Рита всплеснула руками:

– Ничего себе дурной! Моя сестра тоже поступала. Не поступила. Тогда, знаешь, говорили, пятый пункт, все такое. Сейчас не знаю, смотрят на это.

– А у Гришки с этим все в порядке. У него мама русская.

Рита понимающе кивнула:

– Повезло парню. Я этот район люблю, где Строгановка, МАИ. Мы туда гулять ездили. Я на Динамо жила, знаешь?

– Как не знать! А я на Аэропорте.

Они наперебой перечисляли знакомые места. Рита ходила на каток в ЦСКА, а Шура там в футбол играл. А в парке на каркасах жил сумасшедший Герман, которым детей пугали. Жил он там, казалось, всегда, еще когда бабушки и дедушки были маленькими, а может, и до сих пор живет. Только уже не так популярен: у нынешнего поколения свои герои. И еще Маргариту в Шурину школу хотели отдать. Но ее не приняли. Сказали, не по району. В итоге она училась в ужасной дворовой школе, о которой даже и вспомнить нечего. А потом в ИНЯЗ поступила. На французское отделение. Почему французский, кому он нужен? Бабушка так хотела. Вот теперь сидит тут и пишет о прославленных пенсионерах.

– Думаешь, если бы ты китайский учила, здесь бы не сидела?

– Я бы, Шурик, всегда сидела в одном месте, и имя его жопа. Планида у меня такая…

Шура хотел возразить, но понял, что не этого она ждет, и решил промолчать.

– Знаешь, зачем я сюда приехала?

– Нет.

Кабы он знал, зачем сам сюда приехал. Но Маргарита смотрела куда-то вдаль, в проем двери, и ответа не ждала.

– Я думала, я тут женщиной стану.

Шура смутился. Трудно было предположить, что она до сих пор не стала женщиной. Хотя всякое бывает.

Рита приехала в Израиль в девяносто четвертом. Приехала одна. Никто из домашних и слышать об этом не хотел, но она даже рада была. Она ехала меняться, а для этого ей свидетели не нужны. Уже измененная, она собиралась предъявить всем результат, но это было не главное. Главное – измениться. Израиль ее ошеломил. С самого начала с ней стали происходить невероятные вещи, и она без всяких усилий почувствовала себя женщиной, и не простой, а булгаковской Маргаритой.

– Я ведь толком замужем не была.

– А не толком?

– А не толком была. Жила с мужиком пять лет на съемной квартире и все ждала чего-то. А знаешь, почему на съемной? Потому что мои меня не пустили, а у него вообще ничего не было.

Маргарита разволновалась не на шутку, и надо было как-то ослабить накал, но что-то Шуру зацепило в ее рассказе, и два противоположных желания боролись в нем: немедленно прекратить этот стриптиз, который утомлял, и в то же время узнать что-то важное, что непременно откроется уже очень скоро.

Маргарита долго рассказывала об отце, и этот рассказ ее мучил, и Шура не понимал, почему нельзя опустить подробности и сразу перейти к самому главному. Но она упорно возвращалась к этой теме. Родители развелись, когда Маргарите было десять, а сестре двенадцать. Отец ушел, а мама запретила с ним общаться. Да он и сам не проявлял активности, и Рита каждую ночь засыпала, проворачивая в голове мельчайшие подробности их прошлой жизни, и ненавидела отца до боли, и, прожив эту боль, она успокаивалась. Днем опять механизм давал сбой, но вечером все повторялось, и она могла жить дальше. А потом отец объявился, проводил с ними много времени, был спокоен, что-то спрашивал, объяснял, рассказывал какие-то завуалированно-поучительные вещи. Ему было важно, чтобы они с сестрой что-то поняли, и Рита возненавидела его еще больше и долго питалась ненавистью. Она ей помогала выжить дома. А потом появился Игорь. Он был из Питера, жил с другом на съемной квартире и закручивал какой-то бизнес. Встречал ее каждый день из редакции. Она работала техническим редактором в журнале по дизайну, который недавно открыли совместно с французами. Вначале получала копейки, а потом дела там пошли лучше, и она почувствовала себя очень состоятельной. Они встречались месяц, и ей казалось, что прошел уже год, и она понимала, что, если они не начнут жить вместе, она его потеряет. Он тоже так чувствовал. Они пришли к ее маме, пили чай с сушками. Мама сказала, что устала и готовить ей некогда. Мама никогда не говорила так откровенно. Рита сказала, что теперь станет легче, теперь она возьмет хозяйство в свои руки, Игорь поможет, они заживут как раньше, когда еще была нормальная семья. Она во все это верила. Мама молчала и слушала, а потом сказала, что в их квартире чужие жить не будут. Никогда. Сестра тоже поддакивала, Рита плакала, умоляла подумать. Вот такая дура была. Игорь молчал и улыбался. Он презирал их всех, вместе взятых. Потом они сняли квартиру на Преображенке, недорогую, но у него пока денег не было, и платила она. Он был ей благодарен. Потом она забеременела, и дальше образовался какой-то провал в сознании. Что-то она помнила, но воспринимала как полусон. Приходил отец, они ругались с Игорем так, что звенело в ушах. Даже один раз подрались. Отец все пытался насильно вывезти ее из квартиры, а у нее не было ни на что сил. Потом они сидели в больничном коридоре, и Игорь держал ее за руку. Ей сделали аборт амбулаторно. Чувствовала она себя неплохо, но Игорь все равно за ней ухаживал, как за больной. Говорил, что теперь все будет хорошо. Жили дальше. Когда денег не хватало и они носились по всем знакомым и спешно одалживали на плату за квартиру, Игорь говорил, что надо уезжать в Питер. Маргарита пугалась, обещала, что скоро все наладится. Что так у всех бывает. Через три года после аборта пошла к врачу. Ей сказали, что с такими спайками она уже вряд ли родит. Игорю она ничего не говорила, хотя тот понимал, что она не беременеет. Но было не до этого, и тему не поднимали. Все будет, когда придет время. А потом у него умерла мама, и он уехал в Питер. Жил в своей квартире, ее пока не звал. Говорил, не стоит повторять прежних ошибок. Теперь надо вначале создать фундамент, а потом уже строить жизнь, а не наоборот. К маме она не вернулась, хотя общаться стало легче. Она даже иногда приезжала на выходные и оставалась ночевать. А потом замуж вышла сестра и родила двойню. Они все жили у них, и мама вдруг стала такая родственная по отношению к той семье. Пеленки стирала, по ночам вставала. И силы откуда-то взялись. А отец больше к ней благоволил, но с возрастом она его еще сильнее ненавидела. Как это объяснить, не знала, но чувствовала, что в нем кроется причина всех ее бед, комплексов и аномалий. В этом месте Шуру заклинило, его подмывало спросить, как это можно ненавидеть отца. Это, скорее всего, кажущаяся ненависть? Отец иногда мучил его безумно, не нарочно, наверное, но так получалось. Но ненавидеть? Он, наоборот, болел из-за этого. Хотя было однажды… Они смотрели футбол в гостиной, а мама с Мариной привычно щебетали на кухне, слов не было слышно, только интонации. Они оба уставились в экран и не смотрели друг на друга, и Шура физически ощущал, как растет напряжение в комнате. Он не выдержал первым: