И в том, что надо срочно рвать когти, я убедилась, как только оставила свое заявление нашей высокомерной богине, словно из собственного кармана выдающей зарплату. Работала б она в госучреждении, не удивлюсь, что приходилось бы на поклон еще ходить. Под хозяином все немного проще становятся. Выходные у всей страны – да. А вы будьте на рабочем месте. Мало ли что. И вот как раз сейчас я оказалась таким «мало ли что».

Едва я, провожаемая недовольным взглядом нашей мегеры, выскользнула в коридор, как снова столкнулась с Липецким.

– А я вот сам лично иду убедиться, что тебя рассчитают без проблем. Все в порядке?

Он перегородил мне дорогу и приблизился настолько, что я ощущала его дыхание. От его запаха моя «система безопасности» буквально взвыла. Сквозь дорогой парфюм пробивалось что-то животное, агрессивное. И теперь в его намерениях я уже не сомневалась. И тут же отметила, что и в конце нашего диалога в кабинете Орехова, и сейчас он уже по– хозяйски обращается на «ты».

– Да, Виктор Данилыч, все нормально, – пискнула я и мышкой шмыгнула мимо него. А про себя злорадно усмехнулась: «Съел?»

В комнате я застала полный разгром. Ладушка разложила не только свои вещи, но и все наше добро, и не могла определить, что из этого самое ценное.

– Солнышко. Нам нужно успеть на автобус. Так что давай бодренько.

– Мам, но мне все жалко, – сокрушенно покачала она головой. – Очень жалко. Ведь если мы что-то оставим, то потом придется покупать заново. Значит, тратить деньги.

– Ты ж моя умница! – я поцеловала ее наморщенный лобик. – Все, что не поместится, мы сложим в коробки и засунем в шкаф. Попрошу тетю Зину забрать к себе в каморку. А потом, когда…, – я осеклась. Хотела сказать – когда хозяин уедет, но малышке пока не нужно знать подробности. Я выдохнула. – Когда мы устроимся, я приеду и заберу.

Я вымученно улыбнулась и с тяжелым сердцем принялась трамбовать вещи в чемоданы. И уже через полчаса, наплевав на недовольное лицо нашего водителя, мы сидели в автобусе. А я воровато поглядывала в окошко, опасаясь, что наше бегство заметят.

Но, Слава Богу, все обошлось. Как навьюченный ослик, я дотащила наши пожитки до домика тети Зины. Он и, правда, оказался, совсем маленьким.

Как и говорила хозяйка, в нем было две комнаты. Старенькая мебель, купленная, наверняка еще при социализме. Дешевые обои, уже довольно облинявшие, но нигде не отклеившиеся. Аккуратные занавесочки на окнах. Белые, с выбитым узором. Такие были у бабушки. Щемящее чувство тоски сдавило грудь. Пока она была жива, я проводила у нее каждое лето, и это было самое счастливое время. В этом скромном, аккуратном домике я почувствовала что-то родное. И чувство вины от того, что придется стеснять женщину, вдруг придавило своими жесткими лапами мою душу.

Но тут же задавила его. Загнанная практически в угол, я запретила себе моральные терзания. К тому же поклялась себе, что когда выберусь из дерьма, в котором оказалась, я не оставлю нашу спасительницу. Будем приезжать, помогать весной с огородом, потому что, судя по ее разговорам, она была одинока. Раньше в душу не хотелось лезть. Да и на беседы у меня особо не было времени.

Тетя Зина поделилась своей историей сама, когда вернулась со смены. К ее приходу мы немного освоились. Я сбегала в магазин, купила на ужин сосисок и макарон. И к чаю недорогих пряников.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Милочка! Ну ты зачем тратилась? У меня ж в холодильнике плов стоит. И баранки есть с вареньем!

Я едва сдержала слезы. При такой очевидной бедности иметь такую щедрую душу!

И, к сожалению, такую одинокую…

Я накрыла на стол в комнате, которая на время должна стать нашей.

Ладушка, наскоро прожевав ужин, схватила пряник.

– А можно я его буду с чаем на диване есть? Тут подлокотник, как столик! И не буду слушать ваши взрослые разговоры.

Моя хитрая козявка скорчила умильную мордочку. На удивление, ей все здесь нравилось. Все-таки дом, пусть и предельно скромный, лучше номера в отеле. Здесь есть свобода выбора. Хочу – макароны сварю, хочу вермишель! Сосиски или суп из потрошков. Все зависит от суммы, которую мы можем себе позволить потратить. Или вот чай с пряником на диване, который тетя Зина, конечно же, разрешила.

А мы с ней принялись делиться проблемами дня, потому что мне необходимо было выговориться. Хоть немного. Или просто поговорить, чтоб снять стресс. И наверно, чтоб отвлечь меня, тетя Зина рассказала о себе. Открыла глаза на мир. Я думала, что это только мне так не повезло с мужем. Ну еще той женщине, которую в поликлинике склонял на все лады муж.

Но по-настоящему счастливых у нас, кажется, немного. Взять Верочку. Сейчас, когда эмоции схлынули, как океанский отлив, я уже могла мыслить спокойно. И как ни странно, но у меня на нее даже обиды не было. Недоумение? Да. Какое-то разочарование. Но не больше. Мне ее было искренне жаль. Как и все завистники, она, видимо считает, что станет счастливей, если кому-то будет плохо. И не понимает, что минутное торжество не очистит душевную помойку.

И Диана не лучше. Красивая, эффектная, способная привлечь внимание любого, вместо того, чтоб остыть и разобраться с чувствами, начала, как баба базарная бегать и собирать сплетни. Просто смешно. Если б не обернулось катастрофическими последствиями для меня. А вот у тети Зины совсем другая история.

В пору ее молодости село было настоящим селом. Был колхоз, поля, ферма, свинарник. Рабочие руки нарасхват. Молодежь не бежала спугнутым стадом оленей в город, потому что жизнь и здесь бурлила.

Тетя Зина, тогда молоденькая учетчица, встречалась с местным агрономом Павлом. Дело шло к свадьбе. И как в старой песне поется, «и платье шила белое…». Но приехала в отпуск к родителям одноклассница Зины, Маринка, которая переименовала себя в Арину и так и представлялась. На правах старой подруги Арина зачастила в гости. И подгадывала так, чтоб застать и Пашу.

Слово за слово, и кокетливая, с городским лоском и дорогими духами , Арина, уже без стеснения навязывалась и в кино с ними сходить, и на танцы. Ей же не с кем больше! А простушка Зиночка не могла отшить, да и по простоте душевной не верила, что подруга может посягнуть на ее жениха. Вот тот печальный пример, когда человек меряет по себе и не ждет от других подвоха.