Вертолет летел над Мехико, а у меня даже не возникало желания выглянуть в окно. Всю жизнь я предвкушала, как когда-нибудь буду гулять по городским паркам и музеям, по знаменитому зоопарку Чапультепек и замку, но теперь пришло осознание: этому не бывать ни-ко-гда.

Сидевший против меня охранник так и не снял шерстяного шлема. Пот градом бежал у него по шее и капал на грудь рубашки. Он до того взмок, что даже рука, лежавшая на автомате, влажно блестела. Его глаза гипнотизировали меня сквозь прорези в шерсти и наконец поймали мой взгляд.

– Все вы, девки, дуры, – произнес он.

Я отвернулась к окну и уставилась на вулкан Попокатепетль, над которым стоял высокий дымовой гриб.

Полицейский закивал.

– Вам, глупым сучкам, только деньги подавай.

Острые грани бриллианта впились мне в ладонь.

Еще в раннем детстве мама учила меня, как обороняться от мужчин. Она говорила воткнуть указательный палец мужчине в глаз и выковырнуть глазное яблоко, как устрицу из раковины. Но мама не объяснила, что делать, если я буду в наручниках.

– Не приведи Господь иметь дочь, – сказал он.

Охранник вынул пластинку жвачки и зашвырнул ее через дыру в маске себе в рот. Под шерстью и за маленьким круглым отверстием пошла жевательная работа.

– Если бы у меня родилась дочь, – буркнул полицейский, – я бы на нее плюнул.

В Мехико меня первым делом, прежде чем по форме зарегистрировать и поместить в тюрьму, вывели в зал аэропорта к прессе.

Меня поставили позади длинного стола, загроможденного винтовками, пистолетами и всяческой амуницией. Это было оружие из дома в Акапулько. Репортеры оглушали меня вопросами, слепили вспышками.

– Кто ее убил, ты или Майк?

– Зачем было стрелять ей прямо в лицо?

– Зачем? Зачем вы убили невинного ребенка?

– Что там произошло?

– А ты подружка Майка?

Пока репортеры выкрикивали вопросы, я стояла, опустив голову, прижав подбородок к груди и созерцая собственное сердце, чтобы они не снимали мое лицо. Но потом я кое-что вспомнила. И подняла глаза.

Если я посмотрю вперед и позволю им себя снимать, мой взгляд пройдет сквозь объективы телекамер. Через пару секунд изображение моего лица попадет в чашу белой спутниковой антенны, купленной отцом. Еще через пару секунд изображение моего лица попадет на телеэкран и с него в наш убогий домик на горе. Я знала: если я посмотрю в объектив телекамеры, то увижу маму, сидящую перед телевизором с пивом в руке и желтой пластмассовой мухобойкой на коленке. Я послала взгляд прямо в телекамеру и вглубь маминых глаз, и она ответила мне взглядом.

Тюрьма Санта-Марта на юге Мехико была самым большим в мире салоном красоты. Горько-цитрусовые запахи красок и лаков для волос и эмалей для ногтей витали по всем комнатам и коридорам здания.

Эти запахи вернули меня в тот день, когда Марии зашивали заячью губу. Тогда же над нашим домом кружила стая грифов и тогда же мама ругательски ругала гадалку из Акапулько, которая не предсказала, что ей придется кого-то хоронить.

А предсказала маме гадалка, что ее дочь отправится в тюрьму?

В тюремной канцелярии, где меня регистрировали, на стене висела школьная доска. Белые каракули на доске выдавали присутствие среди узниц иностранок и детей. В тюрьме находилось семьдесят семь малышей в возрасте до шести лет. Были три женщины из Колумбии, три из Голландии, шесть из Венесуэлы, три из Франции, одна из Гватемалы, одна из Соединенного Королевства, две из Коста-Рики, одна из Аргентины и одна из Соединенных Штатов.

После того как меня внесли в списки, сфотографировали и взяли у меня отпечатки пальцев, мне выдали бежевые спортивные штаны с бежевой фуфайкой и велели переодеться. Одежки были до того поношенные, что сквозь истонченную ткань проглядывало тело. Сколько женщин вдевало руки в эти рукава до меня?

Тюрьма представляла собой шахматную доску из бежевых и синих квадратов. Бежевые узницы ожидали суда, ярко-синие узницы отбывали наказание. В тюрьме я узнала, как можно изголодаться по зеленому и желтому, будто это и не цвета вовсе, а хлеб насущный.

Ни туфлями, ни тапочками меня не снабдили.

Я шла по тюрьме в своих красных пластиковых шлепках с крупинками морского песка под пальцами.

Надзирательница толкала меня по лабиринту коридоров к моей камере. Длинные прямоугольные щели окон в толстой цементной стене, похожие на прорези ножом, выходили в центральный двор, где несколько женщин в синем перекидывались мячом.

С другой стороны здания, через двор, располагалась мужская тюрьма. Она находилась достаточно близко, чтобы через стену слышались громкие возгласы и крики. Были места, откуда мужчины и женщины могли махать друг другу.

В моей камере стояли одни двухэтажные нары. Когда ты обвиняешься в убийстве дочери одного из самых могущественных наркобаронов страны, с тобой обходятся по-особому. Тебя помещают с кем-то вдвоем. В большинстве камер не меньше четырех обитательниц – по две на нары. Меня поселили с иностранкой, потому что так труднее было покончить со мной по заказу извне. Я понимала: убийца этой малышки – не жилец.

Моя соседка по камере, тоже одетая во все бежевое, была такая маленькая, что ей пришлось высоко закатать штанины, чтобы в них не путаться. На спине у нее лежала длинная черная коса, а когда она ко мне повернулась, я увидела, что ее левый рукав висит пустой и безжизненный, ниспадая с плеча, как флаг в штиль.

С той минуты, когда меня забрали из дома в Акапулько, и до моего водворения в тюрьму мамин голос молчал. Почти сорок восемь часов я просуществовала в безмолвии. Я слышала, как шумит моя собственная кровь, прокачиваясь по телу, – так шумел океан в Акапулько.

Едва мой взгляд упал на крохотную, похожую на ребенка женщину, мамин голос вернулся. Ее слова пересекли джунгли, перепорхнули через ананасы и пальмы, просвистели над горами Сьерра-Мадре, мимо вулкана Попокатепетль, нырнули в долину Мехико и, разбежавшись по свободным от деревьев улицам, впрыгнули мне в рот.

– А куда подевалась твоя рука? – услышала я мамин вопрос.

– Жих-жих-жих, – ответила женщина.

Через пару секунд мне стало ясно, что ничего, кроме «бах-бабах», «шлеп-шлеп», «шмяк-шмяк», «дерг-дерг» и «бды-ымс», от нее не добьешься.

Я опять услышала маму. Прямо у меня в голове она произнесла: «Ну и ну, посмотри-ка, кто здесь! Это же мисс Ономатопея собственной персоной!»

Мисс Ономатопея родилась в Гватемале, и звали ее Луной. Она подняла к верхней полке указательный палец своей единственной, правой, руки и сказала, что мне – туда. У нее были длинные прямоугольные акриловые ногти, раскрашенные под зебру.