– Когда поезд на несколько минут останавливается, неохота слезать и мочиться рядом с мужиками, потому что они глазеют, как ты раскорячиваешься на откосе, гогочут, а то и трахнуть могут. Мы все, все женщины, держали мочу в себе. Это больно. Вода в тебя больше не лезет, а надо пить, иначе, известное дело, откинешь копыта.

– Ты сбежала из Гватемалы одна?

– Я лежала при смерти с оторванной рукой, а они все равно собирались меня депортировать. Миграционная полиция мне не поверила, когда я назвалась мексиканкой. Они велели мне, если я мексиканка, спеть гимн Мексики.

– А ты его знаешь?

Луна помотала головой.

Это напомнило мне день, когда я, Паула и Мария сидели под папайей и учили наш государственный гимн. Мы с Паулой просто его зазубривали, не вникая в смысл, но Мария воспринимала каждое слово чрезвычайно серьезно.

– Про какие это события? – спрашивала она. – Почему тут поется про Мексику, идущую на войну? Почему содрогается чрево мира?

– Я не убивала эту малышку. Я бы никогда такого не сделала. Я сидела в машине, взаперти.

Луна отмотала кусок туалетной бумаги и протянула мне, чтобы я высморкалась.

– Я не плачу, – сказала я.

– Плачешь-плачешь.

– Нет, не плачу.

Хотя с моей мамой обязаны были связаться, ведь я продиктовала ее телефон служащему, который меня регистрировал, Луна сомневалась, что ей позвонили.

– Они здесь еле-еле-еле шевелятся, если не подмажешь. Деньги – это мотор. Деньги – это скорость.

Я ощутила ладонью бриллиант сеньоры Домин-го, зажатый в кулаке.

– Тебе надо позаимствовать телефон, – заявила Луна. – Ты должна позвонить маме или кому-нибудь еще. У тебя кто-то еще есть?

– Нет, никого нет.

– Ты замужем? – Луна бросила взгляд на мой палец в золотом ободке.

– Нет.

– Джорджия разрешит тебе звякнуть. Она единственная, кто может одолжить тебе телефон задаром.

– Тут всем известно, что меня обвиняют в убийстве этой девочки?

– Ага.

– Со мной хотят расправиться, да?

Луна не ответила. Она повернулась и вышла из камеры.

«Если Майк жив, он покойник», – подумала я.

Двухэтажные нары почти не оставляли в маленькой камере свободного места. В глубине своей ниши Луна набила в стену гвоздей. На этих гвоздях висело не меньше десятка рукавов, отрезанных от свитеров, блузок и фуфаек. Все они были бежевые, и казалось, будто стена облеплена змеями.

Луна быстро вернулась и застала меня за разглядыванием выставки рукавов.

– Я никогда о своей руке и не думала, – сказала она. – Никакого особого места она в моей жизни не занимала. Рукава я сохраняю для алтаря, который хочу посвятить погибшей руке.

– Хорошая мысль.

– А в твоей жизни руки занимают особое место? – Нет. Нет, не занимают.

– Послушай. Держись рядом со мной. Не разгуливай здесь одна.

– Ты веришь мне, Луна?

– Да, может быть, может быть, верю. Может быть.

Раздался стук в дверь. В проеме возникла женщина в синих спортивных штанах. За спиной у нее была канистра, а в руке – длинный тонкий металлический шланг с носиком.

– Нет-нет, – выпалила Луна, вскочив и вскинув руку.

– Клопы-блохи нужны? – просипела женщина.

Мятая жестяная канистра пульверизатора проржавела по швам; вокруг ее горлышка наросла темно-желтая слизь.

Луна чертыхнулась.

– Пошли отсюда. Она будет морить паразитов. Валяй, Аврора.

Мертвенной бледностью Аврора напоминала сороконожек и червяков, которых находишь под камнями. Эти твари такие бледные потому, что никогда не выползают на солнце. В раннем детстве я переворачивала или выковыривала из земли булыжники в поисках белых или прозрачных насекомых. У Авроры были рыжеватые и до того жидкие волосы, что из-под них выпирали уши.

– Это Ледиди, – сказала Луна.

– Знаю, – произнесла Аврора своим загробным голосом. – Можете уйти, можете остаться. Дело ваше.

Она крепко сжала губы, чтобы пары инсектицида не проникли в рот. Подушечки всех ее десяти пальцев были ярко-желтыми.

– У тебя есть аспирин? – спросила Аврора.

Луна не ответила, и я выскользнула за ней в коридор. Позади мы услышали шипение распылителя.

– Штука в том, что блохи-клопы никому не нужны, – заключила Луна. – Вообще-то вид у тебя чистенький, но все к лучшему. К себе нам какое-то время соваться нельзя. Эта вонь долго не выветривается, и башка от нее неделю трещит. Ты, наверное, уже голодная. Пойдем перекусим.

Дождь прекратился, но небо не прояснилось.

Я последовала за Луной по лабиринту однообразных коридоров. Через длинные незастекленные проемы в бетонной стене была видна мужская тюрьма. В ее окнах маячили лица мужчин, обращенные в нашу сторону. То один, то другой поднимал ко рту сложенные рупором ладони и что-то орал или принимался бешено махать нам белой футболкой. Казалось, мужская тюрьма – это необитаемый остров с сотнями потерпевших кораблекрушение моряков, а женская тюрьма – проходящий мимо корабль. В одно короткое утро я узнала, что мужики надрываются так весь день напролет и, если женщина махнет кому-то в ответ, это любовь до гроба.

Наш женский мир, отделенный двором от мужского, отличался еще и обилием мусорных ведер с ворохами окровавленной ваты и марли. В этом мире кровь была в мусоре, в неспущенном унитазе, на простынях и одеялах, на просиженных трусах, отмокающих в углу раковины. Мне стало любопытно, сколько крови утекает из этого места за сутки в подземную клоаку Мехико. Я знала, что стою на кровавом озере.

Луна привела меня в просторную комнату с длинными столами и скамейками. Повсюду сидели узницы, занятые кто чем. Кто-то ел, кто-то вязал, кто-то кормил грудью младенца. Двое мальчишек лет четырех-пяти возили по полу паровозик из спичечных коробков, скрепленных шерстяной ниткой. Один длинный стол был заставлен пузырьками с лаком для ногтей и с жидкостью для его снятия. Не меньше двадцати женщин склонились над ним, разрисовывая ногти.

Заднюю стену комнаты украшала роспись в рамке из слов: «Галерея сердец». На картине, над которой, как мне рассказали позже, узницы трудились несколько лет, были изображены знаменитые мексиканки. Я смотрела на их лица и читала имена: Сестра Хуана[10], Эмма Годой[11], Элена Гарро[12], Фрида Кало[13] и Хосефа Ортис де Домингес[14].