– Наверху спала сальвадорка, но она вчера вышла. Надеюсь, там чисто, – сказала Луна.

– Наверняка все хорошо.

– Здесь ничего хорошего нет. От сальвадорки я только одно и слышала: «Бог мой!» Как заведется на целый день: «Бог мой, бог мой!» – будто это ее сердце бухает.

В дверном проеме возникла и остановилась узница в синем. Своим крупным телом женщина перекрыла почти весь свет из коридора. У нее были короткие черные волосы и длинные ярко-желтые ногти. Она уже получила срок. Синий цвет означал безнадегу, бежевый – надежду.

– Значит, это ты убила малявку, – заявила она. – Вроде как ты.

Я замотала головой.

– Пощупай пол.

Я заколебалась, и женщина повторила:

– Пощупай пол!

Я присела и провела пальцами по полу.

– Ты в тюрьме, – сказала она. – Я всех свеженьких, не успеют они опомниться, заставляю щупать пол, чтобы сразу почувствовали, где находятся. Теперь ты должна решить, оставила ты свою кису на воле или взяла сюда с собой!

Женщина отступила вбок, и вокруг посветлело. От нее пахло кровью и чернилами. Красным и черным. Я еще сидела на корточках, касаясь пальцами пола, когда она удалилась.

– Виолетта, это Виолетта. Она прикончила двух, нет, трех, нет, четырех, нет, кучу людей. Бах-бах, только ножом: чирк-чирк, тырк-тырк.

– Сколько-сколько людей?

– Кучу. Она всем делает наколки. В тюрьме ей раздолье: тут кожи столько, что накалывай – не хочу.

Солнечные лучи, проникавшие в камеру через узкую щель окна, были холодными.

– Вот уж не думала, что солнце может холодить.

Луна предложила мне, за неимением другого места, хранить мои пожитки у нее под нижней полкой.

– У меня нет никаких пожитков.

– Успеешь, обзаведешься.

– Нет. Это ошибка.

– Ты ее убила? Ты, да?

Я посмотрела в черные глаза Луны.

Она, уроженка Гватемалы из племени майя, маленькая, смуглая, с прямыми черными волосами, и я, уроженка мексиканского Герреро испано-ацтекских кровей, среднего роста, смуглая, с мелко вьющейся шевелюрой, указывающей на примесь крови африканских рабов, – мы были двумя страницами учебника по истории континента. Нас кто угодно мог вырвать, скомкать и выбросить в мусорную корзину.

– А ты что думаешь? – спросила я.

– О чем?

– Думаешь, эту девочку застрелила я?

– Само собой, нет, – ответила она. – Здесь говорят, стреляли из калаша. Ты бы с ним не справилась.

Во мне эхом отдались мамины слова: «Эта гватемалочка просто золотко».

Луна разрешила мне пользоваться всеми ее вещами, кроме зубной щетки.

Несмотря на разгар дня, я взобралась на свою полку и легла. Запах салона красоты, пропитавший тюрьму, наверху был еще гуще. Пахло ацетоном вперемешку с лимонным лаком для волос. Расстояние от моего лица до некрашеного цементного потолка не превышало фута. Когда я поворачивалась на бок, то скребла плечом и бедром грубый цемент.

– В тюрьме у каждого чего-то да нет, – сказала Луна.

Я свернулась клубочком и попыталась забыть, что продрогла. Одеяла мне не выдали. Одеяло и подушку надо было покупать. В тюрьме надо было покупать всё.

На стене, прямо против моих глаз и глаз сотен женщин, лежавших на верхней полке до меня, теснились рисунки и надписи черными чернилами – в основном сердца с заключенными в них инициалами. Еще на цементе было выцарапано слово «Тарзан».

Я закрыла глаза и услышала, как мама говорит: «Выходит, тебе суждено было сесть в тюрьму и разделить камеру с однорукой гватемалкой из племени майя!»

Я знала: хоть мы и привыкли гордиться тем, что по злости и подлости нам нет равных в мире, мама ревет сейчас в три ручья, убиваясь по своей доченьке. И мухи пьют ее слезы.

Вспоминая о доме, я вспомнила про синий пластмассовый ингалятор наркодельца-астматика, так и валяющийся под папайей в зеленой траве. Я могла поручиться, что он проваляется там сто лет.

Я провалилась в сон на весь остаток дня и всю ночь. Меня разбудил рассвет вместе с непривычным звуком – гулом машин. Впервые я просыпалась не под крики птиц. Ливший снаружи дождь превратил цементные стены и пол в стены и пол изо льда.

Ночью Луна накрыла меня одеялом и двумя полотенцами. Эти маленькие проявления доброты переворачивали мне душу. Я в жизни бы не поверила, что кто-то, кто при ограблении со взломом пульнул в ребенка, тюкнул дюжину старушек ради их обручальных колечек или прирезал пару-тройку мужей, способен одолжить мне свитер, угостить меня печеньем или согреть в своих ладонях мою руку.

Вдобавок Луна надела мне на ноги плотные пластиковые пакеты, чтобы я ночью не застудилась.

«Жизнь – сплошное безумие, в ней утопленники могут разгуливать по суше», – говорил Хулио.

Теперь я убедилась в его правоте. Мне хватило одного дня, чтобы сообразить, что сидеть в тюрьме – все равно что носить платье наизнанку, кофту сикось-накось или туфлю не на той ноге. Моя кожа втянулась внутрь, а все жилы и кости вывернулись наружу. «Только бы ни с кем не столкнуться», – думала я.

– Я была привязана к поезду, иммигрантскому по-езду,[9] который ходит с юга Мексики к границе США, привязана синей синтетической бельевой веревкой, – сказала Луна.

Мне представилось, как кровь разгоняется вниз по венам ее левой руки и застопоривается в короткой культе, похожей на сучок, неудачно спиленный тупой пилой.

Я сразу поняла, о чем говорит Луна, так как от Хулио знала, что в Мексике есть две разделяющие людей границы: горизонтальная – между США и Мексикой – и вертикальная – та, что идет через Мексику из Центральной Америки в Соединенные Штаты. На поезд от Центральной Америки до Штатов садятся в основном мужчины. Это намного дешевле. Женщины предпочитают автобус – так безопаснее. Хулио, по обычаю, называл поезд «Зверюгой».

– Ты ехала на «Зверюге»?

– Мы привязывали себя к поезду, потому что сон одолевает, – объясняла Луна. – Нет сил, как одолевает. Представь, заснуть на такой скорости. Моя рука была привязана к наружному поручню. И я заснула, и ухнула вниз, и упала рядом с рельсами, и мне оторвало руку, и я осталась без руки, и чуть не померла.

Она протараторила все это на одном дыхании.

Луна сказала, что в тюрьме лафа – мочись сколько душе угодно.