Моему приятелю Хорсту повезло меньше. Мы вместе с ним явились сюда из Чуамы, и, поскольку Хорст был молод и здоров, его тут же бросили на работу в шахту. Хорст ненавидел однообразную тяжелую работу. Восемь часов в день он почти без перерыва отгребал уголь, откалываемый шахтерами от пласта. Он возвращался из шахты усталый, черный от угольной пыли и постоянно вспоминал райские денечки в Чуаме. Он лучше всех в лагере играл на скрипке, и герр профессор прилагал неимоверные усилия, пытаясь уговорить его участвовать в наших музыкальных вечерах. Но Хорст упирался как мог и выдвинул условие: да, я согласен играть, но только если получу работу полегче. Но в этом даже герр профессор помочь не мог – шахта была на первом плане, чем-то вроде злого и всесильного божества, поедавшего наиболее здоровую часть заключенных.

Доктор Хассенбах получил разрешение поставить койку в помещении, где проживали лагерные врачи. Несколько недель спустя после нашего прибытия лагерного врача доктора Янке по подозрению в подготовке побега поместили в карцер. Все заботы о заключенных легли на плечи доктора Хассенбаха. И хотя доктора Янке вскоре выпустили из карцера, несколько недель допросов сыграли свою роль, и лагерное начальство из врача переквалифицировало его в шахтеры. И уже несколько дней спустя неопытный доктор Янке трагически погиб под колесами сорвавшихся с троса вагонеток.

На долю доктора Хассенбаха выпала нелегкая задача. Он искренне желал помочь этим истощенным беднягам пленным, из которых начальство выжимало последние соки. Особенно трудно приходилось молодым людям, подавляющее большинство которых не справлялись с тяжелой физической работой под землей. Многие доходили до отчаяния – выменивали весь выдаваемый им хлеб на махорку и заглушали голод непрерывным курением. То есть решались на медленное самоубийство. Когда эти люди превращались в ходячие скелеты, они попадали в госпиталь, рассчитывая, что их, обессиленных, за непригодностью отправят на родину. Если отеки ног появлялись далеко не сразу, они изыскивали способ ускорить их, принимая сульфат магния, что значительно ускоряло наступление отеков. Доктор Хассенбах фанатично боролся с подобными проявлениями. Но что он мог сделать? Люди в конце концов просто умирали, ибо никто их из лагеря освобождать не собирался.

Не меньшую заботу представляло недоедание заклю – ченных, возымевшее у истощенных и дистрофиков катастрофические последствия. Хроническое недоедание даже у относительно здоровых людей полностью нарушало пропорциональный чувству голода объем принимаемой пищи. Притупляющий все остальные чувства голод доминировал над всеми остальными чувствами, и в результате даже при обильном приеме пищи насыщения не наступало. Один молодой человек, которого послали на кухню чистить картошку, все отведенное для этой работы время непрерывно ел картофельные очистки и вдобавок опустошил восемь мисок супа. Два часа спустя он скончался от заворота кишок. Другой заключенный скончался по аналогичным причинам – оказавшись на овощном складе, он объелся сырого картофеля и свеклы.

К этому следует добавить и производственный травматизм. В шахте, где понятия техники безопасности просто не существовало, постоянно что-то происходило. Раздавленные конечности, переломанные пальцы – все это составляло группу так называемых малозначительных травм, на которые внимания не обращали. Доктор Хассенбах работал сутками, спасая тех, кого еще можно было спасти.

Не приходилось удивляться тому, что в данных условиях стремительно падал моральный уровень коллектива. С одной стороны – полнейшее отсутствие воли, с другой – страстное стремление выжить. Те достаточно легкомысленные и наивные люди, съедавшие выданный хлеб не сразу, а скрывавшие остатки, например, под матрацами коек, с большой долей вероятности теряли их – хлеб съедали соседи. Процветало и воровство. Крали все, что лежит. Чистота и опрятность превратились в отвлеченные понятия. А начальник лагеря не упускал при этом возможности, ткнув пальцем в очередной негативный пример, упрекнуть немцев, которые, мол, всегда кичились своей «культурностью», в полнейшем бескультурье.

Наш переводчик Сергей Миланович, знакомый нам еще по Чуаме, был одним из немногих, способных на сострадание. Когда я после утреннего построения прибирал барак, он часто приходил переброситься словом, что было для меня значительной психологической поддержкой.

– Не понимаю, почему здесь такое отношение к немцам, – признался он мне однажды. – Они работают лучше всех в Киргизии. И отношение к ним должно быть соответствующим. Сам Сталин неоднократно заявлял, что русский народ не испытывает ненависти к немецкому народу. В Москве такое отношение, как здесь, явно не разделили бы. Но Москва далеко, и комиссии оттуда видят лишь то, что им подсовывают. Испокон веку у нас так было. Я каждый день говорю начальнику лагеря, что дальше так продолжаться не может. В один прекрасный день сюда явятся люди из Москвы и увезут отсюда с собой весьма и весьма неутешительные отчеты, которые в конце концов станут известны и за пределами СССР.

Но начальник лагеря убежден, что знает немцев лучше. Мол, он понимает, как с ними надо обходиться. А Москва его работой довольна – объем добычи угля вырос в несколько раз, стоило там начать работать немцам. А это важнее всего. СССР должен готовиться к решающей битве по разгрому капитализма. Вот поэтому немцы и должны работать до седьмого пота. А что до ненависти, так о ней и речи быть не может. Последняя фраза майора Орлова всегда одна и та же: нам не их кровь нужна, а их пот.

Исполнять обязанности дневального по бараку в лагере Кызыл-Кия было очень нелегко. В моем бараке размещались рабочие одной из трех смен шахтеров. Когда смена возвращалась в барак после работы, к обуви заключенных прилипала глина, а одежда была пропитана угольной пылью. Никому и в голову не приходило у входа очистить обувь и отряхнуться. И наличие грязи, покрывавшей в бараке пол, койки, табуреты, не волновало никого, кроме майора Орлова, требовавшего, чтобы барак «блестел чистотой». Можно подумать, что это не лагерь заключенных, а пансионат благородных девиц.

И я каждое утро после построения исполнял эту жуткую работу.

Воду брали только в одном месте – у здания кухни. Оттуда приходилось тащить в несколько ходок с десяток ведер воды в барак, потом выливать воду на деревянный пол, а потом с помощью самодельного инструмента – своего рода швабры или, скорее, скребка, изготовленного из кусков резины, прибитых к деревянной планке, – очищать грязь и загонять грязную воду в пазы между досками пола. И вот после нескольких подобных манипуляций сквозь слой грязи кое-где начинали просвечивать чистые доски некрашеного пола. Теперь следовало поддерживать пол в сыром состоянии как можно дольше – до очередного обхода начальника лагеря, контролирующего «санитарное состояние» барака. Потому что чистота оценивалась по степени сырости пола. – Вот, вот, – хвалил довольный майор Орлов, если в бараке было влажно, как в бане, и разило сыростью. Майор был временами так доволен, что даже не заглядывал в углы и не обращал внимания на паутину на потолке – смертный грех во всех лагерях. Даже если я буквально вылизывал стены и потолок, майор Орлов тем не менее умудрялся находить микроскопические кусочки паутины, что, естественно, сводило на нет все мои усилия и клеймило меня, как человека, у которого отсутствуют даже элементарные навыки «культуры». Потом майор Орлов проводил ладонью по спинкам кроватей. Если на пальцах оставалась черная полоса угольной пыли, это означало, что уборка проведена плохо, а раз так, дневальный не в состоянии провести надлежащим образом уборку барака, следовательно, он лентяй, человек нерадивый.