И Мум закрыл глаза. Казалось, он заснул. Мекки сделал мне знак. Мы тихо вышли из палаты.

– Возвращайся на работу, – сказал Мекки. – А я приведу врача. Он сделает Муму укол. Тут мало что можно сделать. Он в коме. Проклятый плен!

На следующий день Мекки сообщил мне о смерти Мума. – Не повезло парню, – сокрушался он. – Такое сплошь и рядом случается в плену. Один умирает, другого отпускают домой. Как тебя, например.

– С чего ты взял? – удивленно спросил я. – Что ты хочешь этим сказать?

Мекки, взяв меня за локоть, потащил к землянке кастеляна: стоять и точить лясы у всех на виду совершенно ни к чему. – Поклянись мне всем на свете, что ты никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не расскажешь того, что я тебе сейчас скажу! – с серьезным лицом потребовал Мекки от меня.

Я поклялся.

– Через две недели отсюда отправляется санитарный поезд домой, – поведал он. – Не я ли говорил тебе, что через две недели кое-что произойдет? Врач Антонова к завтрашнему дню должна подготовить список кандидатов. Тех, кто попадет в этот список, в ближайшие дни как следует осмотрят, и потом все – домой!

Я с изумлением уставился на Мекки.

– Хочешь сказать, что и я в этот список попаду?

– Именно это я и хочу сказать, – подтвердил Мекки. – Я тебя уже вписал. Антонова не возражала. Мы о предсказателе не забудем, сказала она. Видишь, все-таки кое-что сдвинулось с места. Везет же тебе! Мум все верно говорил, он чувствовал, что ты скоро уедешь, поэтому и попросил тебя разыскать его жену.

– Но до Нового года еще долго, – возразил я.

– Ну, знаешь, это говорилось в таком состоянии, он галлюцинировал, – покачал головой Мекки. – Так ему виделось. Он всегда был предрасположен к фантазиям.

– А что по этому поводу думают оперативники? – привел я очередной довод. – Списки ведь ими уточняются. И ты знаешь, что им ничего не стоит взять да вычеркнуть кого угодно.

– Почему ты считаешь, что вычеркнут именно тебя? Кто ты такой? Совершенно безобидный заключенный! Для работы ты им не понадобишься.

Какое-то время Мекки молчал, раздумывая.

– Ты можешь оказать мне одну услугу, – продолжил он. – Будешь дома, поищи-ка и мою женушку тоже. Ты знаешь, что она меня уже списала со счетов, но я с этим вариантом категорически не согласен. Я ее люблю. И хочу, чтобы она вернулась ко мне. Может, что и выйдет из этого, знаешь, война есть война, и кто знает, что побудило ее принять такое решение. Объяснишь ей, что, мол, я скоро вернусь. И пусть не делает глупость. Уговори ее. Убеди. Убеждать ты умеешь. Я никогда ее этим не попрекну. Но она не должна меня бросать. Понимаешь, не должна!

Это прозвучало как мольба о помощи. Голос Мекки дрожал, в интонации чувствовалось даже нечто похожее на угрозу. – Если я в самом деле вернусь домой, – пообещал я, – можешь во мне не сомневаться – все сделаю, как ты сказал. Приложу все силы.

– Ладно, это меня устраивает, – удовлетворенно ответил Мекки. – Я всегда знал, что ты не бросишь товарища в беде.

Когда я вернулся в землянку, меня с загадочной улыбкой встретил Ханнес. Он ничего не сказал. Но вечером, когда мы снова сели вместе играть, он сказал, что, мол, жаль ему, что наш маленький оркестр скоро перестанет существовать. Судя по всему, разговоры уже ходили. Я пропустил мимо ушей его фразу. Я ведь поклялся ни о чем и никому не говорить. В конце концов Ханнес сказал:

– Сегодня останься еще на часок – нужно к завтрашнему дню сделать отчет.

– К чему такая спешка? – с невинной физиономией спросил я.

– Никогда не знаешь, что ждет тебя завтра, – загадочно произнес он в ответ. Следовательно, и он считал меня отрезанным ломтем.

И в тот вечер я долго сидел за столом и считал. Когда прозвучал гонг на отбой, Ханнес удалился в свою расположенную выше «спальню». Он устал. Я пообещал ему, что ночью закончу отчет.

Около полуночи я обнаружил, что не могу найти нескольких списков, необходимых для завершения отчета и которые мне оставил Ханнес. Разбудить его? Ничего больше не оставалось. Нужно было закончить отчет. Сам Ханнес настаивал на этом. Но, может, эти списки найдутся где-нибудь в ящиках стола?

Среди уймы бумаг, записок и карточек я все же отыскал нужные списки. И мне попался конверт, в котором были бумаги, написанные по-русски карандашом. Наверняка какие-то черновики, о чем свидетельствовали многочисленные поправки. И почерк был, как я понял, Ханнеса.

Я с трудом пытался разобрать написанное. И речь в них шла не о белье и не об одежде. Это была докладная об одном из заключенных, которого я не знал. Документик этот был с душком. Мол, этот парень явно неисправимый фашист. И его опасно отпускать домой.

Мне попались еще докладные – вторая, третья. Да, Хорст был прав, предупреждая меня насчет Ханнеса. Поэтому этот переводчик и наведывается сюда.

Я быстро собрал докладные и сунул в конверт. Первое, что нужно сделать, – пойти к Хорсту и показать ему писанину Ханнеса. Лагерь должен знать, кто он такой. Но тут до меня дошло, что один необдуманный шаг, и ни о каком освобождении мечтать не придется. Хорст, конечно же, взбесится, стоит ему это увидеть. А не лучше ли положить эти докладные на место и обождать? А вот в день своего отъезда поручить кому-нибудь из товарищей выкрасть их и передать Хорсту.

На следующий день меня отвел в сторону доктор Мюллер, наш зубной врач и представитель Союза немецких офицеров.

– У меня для тебя важная новость, – прошептал он. – Тебя отправляют домой.

Я изобразил величайшее удивление на лице.

– Так что тебя можно поздравить, – продолжал Мюллер. – Может, в Берлине встретишься со своей женой. И еще должен тебе кое-что сообщить, если ты уж в Берлине будешь. – Помолчав, он продолжил: – Знаешь что, я вообще-то никакой не доктор. И не зубной врач. И говорю это тебе, чтобы дома на этот счет не возникло недоразумений. Это моя вина. Ни к чему было выдавать себя черт знает за кого. Когда я попал в плен, нас всех спрашивали о профессиях. Я тогда по-русски ни бум-бум и не знал, что это за слово «дантист». И чтобы выйти из положения сказал, что я дантист.

– А потом ты не мог все это прояснить? – спросил я.

Мюллер на какое-то время снова умолк.

– В общем, все было так, – решил он продолжить свой рассказ. – Как врач я получил возможность лучше устроиться. И если бы вдруг русские узнали, что я не врач, они точно не обрадовались бы. Подумали, что я их специально ввожу в заблуждение, выдавая себя за другого человека, да и товарищи мне жизни не дали бы. Ну и не хотелось ставить крест на хорошей жизни, а врача ценят, и так далее.

Было видно, что ему стыдно в этом признаваться.

– Ты пойми, – решил Мюллер воззвать к солидарности заключенного, – мы все – люди. И ситуация была такая, что не дай бог…

– Вряд ли я окажусь в Берлине, – ответил я, помедлив. – Но если бы мы встретились с твоей женой, обещаю, я бы ей словом не обмолвился о том, что ты мне только что рассказал. Это тебя устраивает?