Когда мы с Кути прибыли, Йонатан был в составе другой миссии на Синае[116]. Его заместитель Муки Бецер[117] взял на себя обязанность информировать спецназ о ситуации и руководить подготовкой к ночному штурму самолета[118], используя для отработки пустой борт. Но рано утром самолет Air France изменил курс: теперь он направлялся в Восточную Африку. В четыре часа утра мы получили подтверждение, что пассажирский лайнер приземлился в аэропорту Энтеббе[119] на берегу озера Виктория, в двадцати милях от столицы Уганды и более чем в двух тысячах миль от нас.

Это создавало огромные проблемы. После войны 1973 г. мы с Рабином стремились модернизировать и трансформировать наши вооруженные силы, подготовить их к операциям «длинной руки», т. е. к способности поражать цели далеко за пределами наших непосредственных границ. Но ни одна страна или армия никогда не противостояла подобным вызовам. Необходимо было провести военную операцию против вооруженных террористов и, возможно, против угандийской армии за тысячи километров от наших границ, причем в условиях цейтнота и недостатка разведданных. Большинство нашего высшего армейского руководства, казалось, склонялось к мысли, что силовая операция невозможна в принципе.

Хотя проблемы были велики, ставки были еще больше. Во-первых, сами заложники – более сотни израильтян угрожает серьезная опасность. Позже мы узнали, что некоторые террористы были из Германии, и услышали их лающие приказы на немецком. У заложницы, пережившей холокост, началась истерика, едва она услышала их речь. Позже ей снова вспомнится холокост, когда заложников начнут делить на две группы: евреев и неевреев[120]. Это был навязчивый шепот прошлого и болезненное напоминание о наших собственных обязательствах.

Мне стало ясно, что мы оказались перед сложным выбором. Если мы не могли сами спасти заложников, единственной альтернативой была попытка договориться об их освобождении, в итоге уступив требованиям террористов. Я боялся, что это создаст ужасный прецедент с неизвестными последствиями. «Если мы уступим требованиям похитителей и освободим террористов, – сказал я во время одного из жарких споров, сопровождавших правительственные заседания всю следующую неделю, – все нас поймут, но никто не будет уважать». Верно было и обратное утверждение (какими бы тяжелыми ни были последствия): «Если, с другой стороны, мы проведем военную операцию по освобождению заложников, вполне возможно, никто не поймет нас, но все будут уважать». Я понимал, что попытка такого смелого и рискованного спасения ставила пассажиров под удар, но моя решимость найти альтернативу была вызвана отнюдь не отсутствием заботы об их благополучии. Напротив, она была продиктована беспокойством об их жизнях и безопасности. Самая большая опасность состояла в том, что террористические организации признают действия, предпринятые ими в Афинах, эффективными. Вместо одного самолета захватывать будут сотни. Счет пойдет на многие тысячи, а не на сотни жертв.

Риску подвергалось нечто неизмеримое, но оттого не менее важное: наша уверенность в себе как нации. Во время войны 1967 г. мы проявили невероятную силу и боевые качества, во всем мире нас стали считать грозными и бесстрашными. Это питало нашу гордость. После стольких лет неопределенности мы наконец-то убедились, что наша главная цель достигнута: мы создали государство, которое нельзя было просто взять и уничтожить. Но в 1973 г. Египет и Сирия атаковали Израиль, застав нас врасплох. Мы смогли отразить атаку, но заплатили высокую цену: в один миг страна утратила уверенность. В течение месяца мы прошли путь от абсолютной уверенности в себе до полной растерянности. Вернулась настороженность, и жизненно важные вопросы нашей безопасности снова оказались на повестке дня. Это вызывало тревогу, что после победоносной войны 1967 г. наша национальная гордость переросла в высокомерие. Когда в следующем году я стал министром обороны, то посвятил значительную часть времени выяснению причин наших неудач и исправлению недостатков, приведших к катастрофе. Мы взялись за структурное преобразование военной разведки, которая не смогла нас предупредить о неминуемом нападении. Дни напролет я проводил за чтением сотен страниц исходных данных, непроверенных источников и донесений, вместо того чтобы полагаться на отчеты. Я даже проводил спонтанные выборочные проверки по всему Израилю, чтобы убедиться: военные соблюдают новые регламенты, которые мы вводим для них.

Летом 1976 г. мы все еще перевязывали раны. Великие империи рушились, когда их народы теряли уверенность в собственных силах. То же случалось с великими странами и великими компаниями. Израиль питался амбициями своего народа, и кризис такого рода поставил под угрозу осознание себя как нации, а следовательно, и будущее нашего государства. «Если нам понадобится освободить террористов, – написал я в одну из этих драматичных ночей, – Израиль будет выглядеть как тряпка, и, что еще хуже, он ею и станет».

В такой непростой ситуации я знал, что у нас нет выбора – необходимо действовать. Когда мне сказали, что нет никакой возможности спасти заложников, я решил прислушаться к словам моего покойного наставника Бен-Гуриона, скончавшегося в 1973 г.: «Если эксперт говорит, что это невозможно сделать, найдите другого специалиста».

* * *

Я вернулся домой в понедельник утром, на рассвете, и позвонил Рабину, чтобы поделиться с ним последними данными. Приняв душ и выпив кофе, я поспешил в министерство обороны, где провел день вместе с десятком коллег, изучая непроверенные сведения. Разведданные поступали из разных источников, и по большей части они противоречили друг другу. В общем, мы знали только, что самолет все еще находился на аэродроме в Энтеббе. Требований от угонщиков мы до сих пор не получили.