В сентябре того года по заданию Бен-Гуриона я оказался в Западной Африке, в рамках программы по установлению более прочных связей между Израилем и странами континента. Я был там, чтобы присутствовать на церемонии принесения присяги первого президента Республики Сенегал Леопольда Седара Сенгора[98], человека, который не понаслышке знал, что такое нацистский концентрационный лагерь: он попал в плен, сражаясь на стороне французов. Однако мой визит внезапно прервала срочная телеграмма. Меня отзывали в Израиль. Текст ее не содержал никаких указаний на то, с чем это связано.

Когда я прибыл в аэропорт Тель-Авива, руководитель «Моссада» Иссер Харель вместе с Голдой Меир ждали меня у вертолета. Во время перелета в Сде-Бокер мы почти не разговаривали. На месте Бен-Гурион потребовал у Хареля полного отчета.

– Объясните ситуацию, – потребовал Бен-Гурион, когда мы собрались в его простой скромной «хижине».

Харель изложил содержание двух разведывательных донесений. Во-первых, «Моссад» узнал, что советский самолет недавно пролетел над Димоной и сфотографировал стройку. Во-вторых, советский министр иностранных дел[99] неожиданно посетил Вашингтон. По оценке Хареля, два эти факта были связаны и грозили крупными неприятностями. Он опасался, что советское правительство будет настаивать на том, что наша работа в Димоне преследует злодейские цели, и их министр иностранных дел во время визита в Вашингтон может потребовать от США вмешаться. Казалось, Израилю грозит конфронтация с двумя сверхдержавами одновременно.

– Каковы ваши рекомендации? – спросил Бен-Гурион.

Харель считал, что Голде или даже самому Бен-Гуриону нужно немедленно вылететь в Вашингтон и предоставить гарантии безопасности Белому дому. Голда согласилась, полагая, что положение будет тяжелейшим, возможно безвыходным. Я внимательно выслушал их, разделяя озабоченность, но, когда Бен-Гурион спросил моего мнения, я должен был ответить честно.

– Что такого, если советский самолет пролетел над Негевом? Что он там сфотографировал? Просто ямы в земле, – пояснял я.

Мы все еще находились на первом этапе проекта и вели обширные земляные работы с дальнейшей заливкой бетонного фундамента.

– Что можно доказать на основании этого? – спросил я. – В конце концов, фундамент нужен любому зданию.

Что же касается советского министра иностранных дел, у его внезапной поездки в Соединенные Штаты могло быть множество причин, и у нас не было никаких доказательств того, что мы являемся объектом его особого внимания. К тому же мы еще не проанализировали расстановку всех фигур на «шахматной доске». Если Бен-Гурион прилетит в Вашингтон и расскажет о проделанной нами работе, это разрушит наши отношения с французами.

По всей вероятности, анализ Хареля был правильным. Но я утверждал, что поспешные действия станут для Израиля большой ошибкой. Если Харель был прав, значит, конфронтация неизбежна, и я не видел причин давать гарантии, прежде чем их от нас потребуют. Почему бы не дождаться развязки и не предложить те же гарантии после?

Бен-Гурион согласился с моим предложением, приведя в бешенство Голду и Хареля. И я прекрасно их понимал. Они хотели в последний момент спасти Израиль от катастрофы, ставшей следствием исключительно моих усилий; а я встал между ними и Бен-Гурионом, не давая им действовать. У них не оставалось иных вариантов, кроме как ждать ссоры между нами или уповать на то, что их подвели инстинкты.

Восемнадцатого декабря 1960 г. пришло время проверить мою теорию. Днем ранее газеты всего мира опубликовали сенсационные сообщения о некоей (не названной прямо) маленькой стране, разрабатывающей ядерное оружие. Вскоре лондонская газета упомянула Израиль. Восемнадцатого декабря председатель Комиссии по атомной энергетике США сделал заявление по американскому телевидению. По всему миру распространились фотографии строительной площадки, сделанные самолетом-шпионом.

Через пять дней после того, как лондонская газета обнародовала эту историю, Бен-Гурион решил выступить в кнессете. Отрицать было бессмысленно. Выступление Старика было самым эффективным способом развеять опасения.

– Сообщения в СМИ – ложь, – заявил он. – Исследовательский реактор, который мы сейчас строим в Негеве, возводится под руководством израильских специалистов исключительно в мирных целях.

Это заявление сняло общественную напряженность, однако предстояло еще много работы за закрытыми дверями. Весной 1961 г. Бен-Гурион отправился в Вашингтон на встречу с президентом Джоном Кеннеди. Он еще раз заверил, что у нас нет ни ядерного оружия, ни злых намерений, и вернулся в Израиль, уверенный в том, что кризис предотвращен, а наша работа в Димоне продолжится.

Почти два года спустя я обнаружил, что стою там, где до того находился Бен-Гурион, – посреди Овального кабинета, напротив стола президента Соединенных Штатов. Я отправился в Вашингтон, чтобы приобрести зенитные ракеты у правительства США. Эта сделка свидетельствовала о глобальном сдвиге в отношениях между Соединенными Штатами и Израилем, а также показала готовность Америки оказать нам военную поддержку. Это было одним из ключевых пунктов, которые Бен-Гурион обсуждал с президентом Кеннеди в 1961 г.

Советник Кеннеди по Ближнему Востоку Майк Фельдман пригласил меня в Белый дом вместе с нашим послом Авраамом «Эйбом» Харманом[100]. По прибытии я неожиданно узнал, что президент Кеннеди хочет поговорить со мной. Он был осведомлен, что я отвечаю за ядерную программу Израиля, и, по словам Фельдмана, у него накопились вопросы.

Поскольку я не был главой правительства, президент Кеннеди был против протокольной встречи. Меня провели через боковой вход в западное крыло Белого дома и по заднему коридору в Овальный кабинет. По дороге мне предстояло как бы случайно столкнуться с президентом, который из вежливости пригласит меня побеседовать.

За своим столом в Овальном кабинете Кеннеди выглядел суровым и мрачным, и, хотя он скрывал это, я бы сказал, что его мучают боли. Он встал, чтобы пожать мне руку, и предложил присесть на диван. Сам он опустился рядом в деревянное кресло-качалку с мягкой отделкой.

– Мистер Перес, что привело вас в Вашингтон? – спросил он с характерным акцентом.