Повернувшись к Бен-Гуриону, я очень тихо сказал:

– Думаю, я смогу сделать это сейчас.

Он слегка кивнул мне в знак согласия. Я глубоко вздохнул.

Я подошел к джентльменам, к тому времени ставшим нашими друзьями, и задал вопрос, который застал их обоих врасплох. Я хотел обсудить одно из самых амбициозных устремлений Израиля: вступить в ядерную эру. Для этого нам нужно было кое-что от Франции – кое-что такое, чего ни одна страна в истории никогда не дарила другой.

Наш интерес к ядерной энергии появился не вчера. Она давно стала предметом нашего с Бен-Гурионом интереса, задолго до судьбоносного разговора в Севре. Никто из нас не был экспертом по ядерной энергетике; в лучшем случае мы были энтузиастами. Но мы оба видели большой потенциал в ее мирном использовании. Бен-Гурион считал, что только наука способна компенсировать то, в чем отказала нам природа. У Израиля не было нефти, не было доступа к достаточному количеству пресной воды; ядерная энергия могла стать решением обеих проблем. Такие страны, как Франция, уже использовали ее не только как надежный источник энергии, но и для опреснения соленой воды. Он, как и я, полагал, что передовые технологии обладают огромной интеллектуальной и экономической ценностью. Мы верили, что, инвестируя в новейшие разработки, взращивая таланты и предоставляя фундаментальные знания в университетах, сможем дать импульс лучшим умам нашего народа.

Безусловно, это была мощная идея. Но, по правде говоря, нами двигали не только научные, но и политические соображения, и именно последние волновали меня сильнее всего. Построй мы реактор – враги никогда бы не поверили, что мы это сделали в мирных целях. Те, кто выступал против нашего существования, и так с большим недоверием смотрели на Израиль, и я был уверен, что ни официальные заявления, ни частные заверения, ни даже конкретные доказательства не заставят скептиков поверить, что мы не обладаем возможностью вести ядерную войну. Как писал Томас Гоббс[88] в «Левиафане», «репутация власти есть сама власть»[89]. Моя теория основывалась на этом соображении: репутация ядерного оружия может стать сдерживающей силой. И это сдерживание, как я считал, было первым шагом на пути к миру.

В то время для арабского мира решимость уничтожить Израиль стала своего рода испытанием на прочность для местных лидеров; каждый ближневосточный политик или генерал, который рассчитывал на головокружительную карьеру, должен был продемонстрировать, что он гораздо более нетерпим к Израилю, чем его соперники. Я считал, что посеять сомнения в их способности сделать это – залог нашей безопасности.

Со временем мои разговоры с Бен-Гурионом перешли из теоретической плоскости в практическую. Если мы все же планировали реализовать эту идею, необходимо было понять, что для этого потребуется. Во-первых, это должно было стать грандиозным мероприятием с точки зрения как масштабов строительства, так и научного потенциала. Во-вторых, Израилю не хватало сырья и инженерного опыта для строительства реактора. В то же время мы хорошо понимали, что нельзя «упрощать задачи» и искать обходные пути: в работе с ядерной энергией компромисс и катастрофа – синонимы.

Нам нужна была помощь, и Франция, с которой мы установили самые близкие дружественные отношения, имела возможность ее оказать. Будучи самой передовой страной Европы в области ядерной энергетики, она была нашим самым оптимальным вариантом. Французская промышленность уже располагала квалифицированными командами инженеров и исследователей, обладавшими солидным практическим опытом. Французские университеты считались лучшими в мире в области ядерной физики. В их распоряжении было все необходимое для строительства ядерного реактора.

Бен-Гурион решил, что недостаточно просто обсудить этот вопрос с французами. Необходимо сформулировать четкую просьбу о продаже Израилю ядерного реактора в мирных целях. Это была беспрецедентная просьба, и я ожидал, что наши друзья ответят отказом. Они и так уже рисковали нарушением западного эмбарго на поставки оружия. Но нечто столь масштабное, как ядерный реактор, в случае раскрытия переговоров и сотрудничества выглядело гораздо более опасным и могло нанести ущерб отношениям Франции как с арабскими партнерами, так и с западными союзниками. Тем не менее я чувствовал, что если такое соглашение и возможно в принципе, то именно с Францией. И я решился.

Быстро оправившись от шока, вызванного моим вопросом, Пино и Буржес-Монури извинились и отправились в дальний конец виллы, чтобы обсудить тему наедине. Момент моего обращения не был случаен, и я полагал, что они понимали это. В это самое время в соседней комнате Моше Даян с французскими и британскими коллегами разрабатывал Севрский протокол, который будет определять всю синайскую кампанию, в том числе зафиксирует требование британцев, чтобы мы атаковали первыми. Мы все знали, что Бен-Гурион согласился на этот план только по настоянию французов. Я хотел, чтобы Буржес-Монури и Пино не забывали об этом при оценке рисков, связанных с моей просьбой.

Вскоре они вернулись. К моему огромному удивлению, они кивнули в знак согласия.

– Я готов немедленно составить проект соглашения, – сказал Пино.

* * *

Заручившись единодушной поддержкой высшего французского руководства, мы вернулись в Иерусалим и столкнулись с почти единодушным несогласием. Голда Меир утверждала, что такой проект повредит отношениям Израиля с Соединенными Штатами, в то время как глава «Моссада» Иссер Харель[90] выражал опасения по поводу советского ответа. Одни предполагали наземное вторжение, другие – нападение с воздуха. Глава комитета по международным отношениям заявил, что проект будет «настолько дорогим, что мы останемся без хлеба и даже без риса», – напоминая о том, что в эпоху жесткой экономии мы стремимся накормить наш народ. Леви Эшколь, тогдашний министр финансов, пообещал, что от него мы не получим ни гроша. Все они были против, расходились только во мнениях относительно того, какой именно катастрофический исход нас ждет.

Столь же мало обнадеживающей была и реакция научного сообщества. Израильские физики не хотели связывать свои исследования с правительством, опасаясь, что это может помешать работе и нанести ущерб их международной репутации. Но что важнее, они утверждали: подобные планы неразумны и нереалистичны. Они считали, что я проявляю неоправданный оптимизм, полагая столь масштабную задачу посильной для нашего маленького государства. Они считали это не проектом будущего, а заблуждением и не хотели иметь к этому никакого отношения. Когда я обратился в Институт Вейцмана[91], самый престижный в Израиле, заведующий кафедрой физики назвал меня безответственным мечтателем и предупредил, что подобные усилия, несомненно, приведут Израиль на темный и опасный путь. Он убедился, понял ли я: его институт никаким образом не будет участвовать в том, что я задумал.