На мой взгляд, именно невыполнимость предъявленных требований укрепила позиции сторонников силовой операции по спасению заложников. Каким бы маловероятным ни казалось военное решение, становилось ясно, что мы скорее добьемся успеха в спасении, чем в переговорах. Учитывая все это, я решил сосредоточить наши усилия на максимально эффективных действиях. Однако Рабин не был так же, как я, убежден в опасности самого прецедента переговоров с террористами. Он отметил, что встреча с родственниками заложников напомнила ему, как после войны 1973 г. мы обменивали пленных на тела наших погибших солдат. И как мы можем теперь отказаться от освобождения заключенных, если это, возможно, сохранит заложникам жизнь?

Я понимал, как рождается отчаяние в семьях заложников. Но, как я сказал Рабину, мы никогда не освобождали заключенных, убивших ни в чем не повинных мирных граждан, а ведь именно этого требовали террористы. Пойди мы на уступки – мы бы создали крайне опасный прецедент, что могло бы спровоцировать новые преступления.

Обсуждения продолжались, Рабин становился все более нетерпимым к моей позиции, и я мог понять его. Хотя знал, что мои аргументы в пользу силового решения были разумными с моральной и практической точки зрения, их отстаивал только я. И мне все еще не хватало проработанного во всех деталях плана, который можно было представить премьер-министру. Менее чем за два дня до окончания ультиматума наши споры перешли в умозрительную плоскость и, казалось, только затем и продолжались, чтобы отвлечь нас от отчаяния. К концу очередного заседания Рабин решил, что Израилю пора объявить о готовности освободить сорок заключенных. И я понял, что нужен план получше.

* * *

Когда мы только узнали, что рейс Air France приземлился в Уганде, один из моих телохранителей отвел меня в сторону и сказал, что достаточно хорошо знает Иди Амина, так как одно время служил у него, был одним из его помощников[125].

– Он будет тянуть как можно дольше, – сказал он об Амине. – Ему нравится внимание.

Лежа без сна ранним утром в среду, я снова и снова возвращался к этим словам. Если мой телохранитель был прав, значит, по совершенно разным причинам мы с Амином преследовали одну и ту же цель – отложить страшный конец. Я вернулся в министерство убежденный, что Амин попросит террористов продлить ультиматум. Я собрал нескольких офицеров Армии обороны Израиля, прежде служивших в Уганде и лично знавших Амина. Наступил момент истины.

Офицеры сказали мне, что Амин во многом полагается на суждение ближайшего окружения, что он любит быть в центре внимания и возлагает большие надежды на то, что на мировой арене его будут воспринимать как равного; он даже представлял, что получит Нобелевскую премию. В то же время он был жестоким и трусливым тираном, не соответствующим столь большим амбициям. Один из офицеров вспомнил, как Амин, получив в подарок винтовку, навел ее на переполненный двор своей виллы и открыл беспорядочный огонь. Они сказали, что Амину не нравится участвовать в чужих войнах, поэтому вряд ли угандийская армия будет массово стянута в Энтеббе. Они также выразили сомнение, что диктатор захочет убить заложников: как-то Амин говорил, что его мать предупреждала никогда не убивать евреев, иначе он дорого заплатит за это. Тем не менее офицеры дали понять, что его действия могут быть совершенно непредсказуемыми, если он почувствует, что задета его гордость, или, как случалось в прошлом, если увидит яркий сон.

Разговор оказался чрезвычайно ценным. Я пришел к выводу, что угандийская армия не представляет угрозы для нашей военной операции и что Амин вряд ли поддержит казнь заложников, пока находится под пристальным международным вниманием. Я также подозревал, что Амином можно манипулировать, играя на его нарциссизме, и использовать в своих интересах.

Я попросил одного из офицеров, полковника Баруха «Бурку» Бар-Лева[126], связаться с Амином, считавшим его своим другом. Я поручил ему дозвониться до Амина и сказать лидеру Уганды, что он говорит от имени высшего руководства Израиля. Я посоветовал Бурке сыграть на самолюбии Амина, чтобы у того сложилось впечатление, что Израиль рассматривает его как лидера, имеющего большое международное значение, и попытаться убедить Амина вмешаться. «Скажи ему, что, если что-то пойдет не так, винить станут его и он будет выглядеть слабаком, – добавил я. – Скажи ему, что он может даже получить Нобелевскую премию мира, если поможет нам разрешить кризис».

В тот же день Рабин созвал ключевых министров, чтобы обсудить ситуацию и рассмотреть имеющиеся варианты. Как и все мы, он был глубоко обеспокоен состоянием заложников, особенно детей. Как бывший командующий ЦАХАЛ[127], Рабин прекрасно понимал пределы наших возможностей. Он сказал, что независимо от нашей официальной позиции в отсутствие плана силовой операции нам ничего не останется, кроме как вести переговоры.

– На данном этапе я не думаю, что военная операция возможна, – заявил он. – Что мы можем? Атаковать Уганду? Как мы вообще туда доберемся? – Он продолжил: – Цель не в военной операции как таковой, а в спасении жизни людей. На данный момент я не вижу, как добиться этого силой.

Вскоре после этого я созвал собственное совещание, которое Гур назвал «Совет фантазеров». Я стремился собрать вместе самых находчивых людей Армии обороны Израиля, рассмотреть все известные варианты и выдвинуть новые идеи, до сих пор никому не приходившие в голову. Я попросил Гура пригласить всех, кто готов планировать невозможное. Когда все собрались, я попросил Гура изложить обновленные данные о схеме заброски парашютного десанта на озеро Виктория. Выглядело это не слишком обнадеживающе, хотя бы потому, что специалисты подтвердили: озеро кишит крокодилами, а отработка штурма здания, проведенная накануне ночью, прошла неудачно. По словам руководителя «Моссада», здесь было не обойтись без скоростных катеров, что заводило ситуацию в тупик, поскольку без содействия Кении это было неосуществимо. По мнению аналитиков, кенийское правительство не захочет рисковать и нарываться на месть угандийцев и террористов. Кроме того, у нас до сих пор не было четкого ответа на вопрос, как мы будем эвакуировать заложников.