…Но меня зовут…

Меня зовут…

_______

Это происходит в саду.

Он раскинулся под стеклянным куполом на самом последнем этаже Вавилонской башни, опутанный лианами и лозами, пестрящий яркими и ароматными цветами. Это прекрасное место. Некоторые растения уже больше не существуют, так что оно еще и особенное. Но мама настояла на том, чтобы здесь не было камер. Мы можем приходить сюда, чтобы побыть наедине со своими мыслями. Поэтому, и это самое лучшее в нем, сад – это еще и место, где можно спрятаться.

Первый час ночи. Я проснулась от снов об Иезекииле, поняла, что одна в кровати, а от аромата роз стало лишь больнее. Так что я тайком улизнула из своей комнаты и пришла сюда, чтобы побыть одной. Без камер, без Мириад. Здесь никто не станет спрашивать, как у меня дела. Я знаю, это эгоистично. Знаю, что мир за стенами даже хуже, чем я могу себе представить. Но иногда у меня такое чувство, будто эта башня не мой дом, а моя тюрьма. Иногда я спрашиваю себя, каково это вообще – чувствовать себя дома.

Я незаметно проскальзываю в сад, иду, окруженная нежным ароматом. Трава сминается под ногами, и когда я оборачиваюсь и смотрю на свои следы, то чувствую себя живой. Прижавшись к стеклянным стенам, я вижу крошечные огоньки вдалеке, на горизонте, и те, что рассыпаны по городу у подножия башни. Интересно, каково это, жить там, внизу? Быть обычной девчонкой, потерявшейся в осколках умирающего мира? Смогу ли я сбежать? Что буду делать, если все-таки смогу?

Сбежит ли он вместе со мной?

Я прижимаюсь лбом к стеклу и закрываю глаза.

Глупая девчонка.

Маленькая влюбленная дурочка.

До меня доносятся какие-то звуки. Едва различимый шепот. Вздохи. Я пробираюсь вперед, во мрак. Трава щекочет ступни, бутоны цветов задевают кожу. И тут я вижу их. Они стоят в самом темном углу. Прижимаются друг к другу телами, губами. Ее руки обвились вокруг его талии, а его запутались в ее волосах. Два ангела, упавших на эту несовершенную землю.

Габриэль и Грейс.

Я смотрю, как репликанты целуются, и мой пульс учащается. Они словно потерялись для остального мира. Из глаза закрыты. Но глаза им не нужны – они видят руками, губами, кожей. Я наблюдаю за этой идеальной парой и вдруг ощущаю себя такой одинокой, что невольно вздыхаю. Я еще ни разу не целовалась с мальчиком.

Я хочу, чтобы у меня было то, что есть у них.

Услышав мой вздох, Грейс тут же напрягается, и Габриэль медленно отстраняется от нее. Они поворачиваются в мою сторону, их глаза всматриваются в сумрак. Губы Грейс покраснели, щеки Габриэля порозовели, и на одну секунду я понимаю, что чувствует мама.

В эту секунду я тоже боюсь их.

– Ана, – говорит Габриэль. Его идеальный лоб прорезает морщинка.

Я делаю шаг назад, но Грейс в мгновение ока выскальзывает из объятий Габриэля и оказывается рядом со мной. Она берет меня за руки, ее волосы похожи на поток расплавленного золота, а широко распахнутые глаза блестят в темноте.

– Ана, пожалуйста, – умоляет она. – Прошу тебя, никому не рассказывай!

Они прятались здесь. От глаз Мириад. От доктора Сайласа и моего отца. Не знаю почему, но это так мило. И от этого мне становится еще грустнее.

– Если ты кому-то расскажешь, у нас будут большие неприятности, – продолжает Грейс. – Нам нельзя этого делать.

– Но почему? – С искреннем удивлением спрашиваю я. – Что в этом такого плохого?

– Они говорят, что мы слишком молоды, – отвечает Габриэль. – Что мы ничего не понимаем.

– Но вы любите друг друга, – говорю я.

– Да, – в унисон произносят они, как будто у них один разум на двоих. Одно сердце.

У всех есть выбор, так мне сказал Рафаэль. И если Габриэль и Грейс выбрали друг друга, есть ли у кого-то право мешать им? Мы сделали их по своему подобию. Вложили все свои знания, всех себя.

И если они должны быть в точности как люди, разве люди не делают этого?

В смысле, любят?

– Я никому ничего не скажу, – объявляю я им. – Никогда.

Грейс вздыхает и целует мои руки. Габриэль крепко обнимает меня и шепотом благодарит. Я чувствую, что она пахнет им, а он ею. И снова думаю о том, насколько это жестоко: дать им тела и желания и ограничить правилами, отказав и в том, и в другом. Пусть они выглядят чуть старше меня, лет на восемнадцать-девятнадцать, но по сути им всего несколько месяцев от роду.

И все же они не дети, не так ли?

Я оставляю их, эту чудесную, идеальную пару в саду, наедине друг с другом. Крадучись, иду по блестящим белым коридорам, подсвеченным приглушенным светом. Прижимаю пальцы к растянутым в улыбке губам и понимаю, что рада за них. Нырнув в свою комнату, я проскальзываю под простыни, закрываю глаза и вздыхаю, думая о том, как же все это мило.

А потом мне снятся сны.

Сны, в которых у меня есть то же, что и у них.

Несколько часов спустя меня будят голоса. Настойчивые. Печальные. И кто-то плачет?

Я слышу стук в дверь.

Случилось что-то плохое.

Я отпираю, на пороге моей комнаты стоит Мари. Рядом Таня, обнимает Алекса. Оливия тоже с ними, ее щеки мокрые от слез. Я тру глаза, отгоняя сны цвета старого неба, и задаю вопрос, который мне совсем не хочется задавать:

– Что случилось?

– Мама только что сказала нам, – отвечает еле слышно Алекс.

– О чем сказала?

– Рафаэль мертв, – шепчет он.

Эти слова как удар в живот. Я даже ахаю, словно мне действительно причинили физическую боль, и прижимаю руки к сердцу, чтобы остановить ее.

– Мертв? – изумленно переспрашиваю я. – Но как?

Мари качает головой. На ее ресницах блестят слезы.

– Он… он убил себя, Ана.

Нет.

Нет, меня зовут…

…Как

меня

зовут?

Нам даже не дали попрощаться с ним.

Видимо, похорон удостаиваются лишь настоящие люди.

Я сижу на кровати Мари и рыдаю вместе с ней. Мы крепко обнимаем друг друга, между нами лежат потрепанные экземпляры «Пиноккио». Я вспоминаю, как обожаемый мною почти-мальчик улыбается мне в библиотеке, и спрашиваю себя, могла ли я что-нибудь сделать для него. Могла ли что-нибудь сказать ему.

Хоть что-то.

Я еще ни разу не встречалась со смертью.