теплом. Была ли это кровь? Кровь повсюду? Текла ли она из моих жил или падала на меня? Было ли это спонтанное обширное кровотечение, как во второй день моих месячных, которые я называла «гражданской войной», когда мое тело боролось само с собой? Неужели в меня выстрелили, пырнули или резанули ножом? Я умирала?

Я отшатнулась назад, и меня охватила восторженная дрожь, как будто я была на подъеме «американских горок» и взбиралась вверх, вверх, вверх перед тем, как рухнуть в небо.

Я была уверена, что умираю, и мой мозг делал все возможное, чтобы насладиться этим моментом, запечатлеть запахи, виды и ощущения – я неожиданно осознала, что буду скучать по ним. По бодрящей горечи кофе и по тому, как тонкая красная восковая корочка слезает с кругов сыра, и по ветру – по любому ветру, даже если он несет в мою глухомань запах мусора из какого-то заброшенного уголка Квинса, как это часто бывало. Я почти никогда даже не задумывалась обо всем этом. Может быть, это именно то, чего я хотела, – некоего драматического, внезапного, яркого финала.

– С тобой вечно что-то происходит, – сказал мне однажды Эмиль после того, как я провела ночь в туалете круглосуточного кафе, потому что оказалось, что моя соседка дружит с шайкой хулиганов. – Ты всегда попадаешь в какие-то странные перипетии.

И он был во многом прав.

Иногда я чувствую себя словно наркоманка, которая гонится за каким-то небывалым приходом. Или как солдат, о котором я читала: он сказал, что когда чуть не умер, то почувствовал себя особенно живым, словно мысль о потере всего и даже жизни заставила мир казаться более прекрасным. Как обычная, непримечательная жизнь может быть интересной после того, как ты испытал подобный адреналиновый всплеск? Как может повседневная жизнь конкурировать с этим восторгом?

Я обрела равновесие и почувствовала, как с моего лица капает жидкость; опустив голову, увидела, что мех моей шубы пропитан чем-то ярко-красным. Алые капли катились по моим рукам. Рукопашная схватка? Кто выиграл? И с кем я вообще дралась? Я не чувствовала боли.

– Что за черт! – воскликнул владелец мастерской, выбегая наружу.

– Оно не настоящее! Оно не настоящее! – вскричал чей-то голос, и я увидела того протестующего чудака – он сжался возле витрины магазина; рядом с ним валялось ведро на пять галлонов, с его края капала красная жидкость.

Я вытерла глаза тыльной стороной кисти и слизала жидкость, капнувшую мне на губы. У нее был не металлический вкус – скорее, крахмальный. Это не была настоящая кровь. Я не была ранена.

– Я всегда говорил, что такого не бывает, – сказал владелец мастерской. – Это случилось только один раз, с Джоан Риверс.

Протестующий трясся. Он зажал себе рот рукой, потом убрал ее, оставив у себя на лице красный отпечаток ладони.

– Я почищу эту шубу бесплатно! Я сделаю это во имя гуманизма! – вскричал хозяин мастерской. Мне хотелось стукнуть этого типа – не протестующего, а владельца магазина. Я плотно закуталась в шубу. Она была тяжелой и мокрой. Красная жидкость лужицей собиралась у моих ног. Я видела в ней свое отражение – темное, искаженное, плывущее. На некий дикий манер оно было прекрасно. Кролик или волк, я не могла понять, кто именно.

И тот, и другой, как мне кажется. Вероятно, понемногу от того и другого.

Кабинет

Уилл – гладкая кожа, идеально симметричные черты лица – раздевается перед зеркалом сразу по приходе домой. Яркие полосы света врываются в сумрак кабинета, проникая по краям неплотно задернутых штор, но в них не попадает ни единой пылинки, плавающей в воздухе – настолько тщательно делает свою работу уборщица. В комнате слабо пахнет лимоном и сосной.

Он бросает белую рубашку на блестящий деревянный пол, стягивает через голову белую майку, открывая – перед самим собой – свой отлично развитый, равномерно загорелый живот с кубиками пресса. В качестве модели был взят «Давид» Микеланджело. Едва намеченная полоска волос ниже пупка – современное дополнение.

Кубики нужны просто для эстетики; он не может по-настоящему шевелить ими. Он не знает, зачем потратил лишние деньги на деталь, которую никто не увидит. Единственный способ как-то оправдать вложение денег – это наслаждаться зрелищем самому.

И он наслаждается. Рассматривает свой пресс с разных углов в ростовом зеркале, прикрепленном с обратной стороны дверцы гардероба. Становится передом и притворяется, будто напрягает мышцы живота. Становится боком, отводит руки назад и снова притворяется, будто упражняет мышцы живота. Поворачивается другим боком, принимает ту же самую стойку и снова делает вид, будто напрягает мышцы живота. Поскольку обе половины его тела симметричны, в обоих положениях он выглядит совершенно одинаково.

Потом совершает ту же самую ошибку, которую делает каждую неделю: касается своего пресса. Он нажимает на живот пальцем – и получает лишь неудовлетворительное ощущение резины, трущейся о резину, как будто потыкал манекен резинкой для стирания карандаша. Чары рушатся.

Он снова вспоминает о том, насколько его внутреннее не соответствует его внешнему. Вспоминает, какой невероятный зуд он испытывает.

В начале группового занятия его кожа просто слегка чешется. К концу зуд становится настолько сильным, что Уилл мечтает лишь об увлажняющем креме – и это отвлекает от занятий. Он сопротивляется этому зуду во время рассматривания своего пресса, поскольку остальная часть ежедневного ритуала пугает его настолько, что на какое-то время оттягивание неизбежного становится сильнее потребности в облегчении.

Теперь он должен пройти и ту ненавистную ему часть. Вытягивает из петель на поясе брюк ремень и бросает его на пол, к рубашке. За ремнем следуют бежевые брюки. Он отводит взгляд от зеркала, когда снимает трусы-боксеры. Они – просто формальность. Они не прикрывают ничего. Ему не нужно смотреть на гладкий холмик между ног, этот комок голой кожи, бесполый, как у куклы-Кена. Сейчас это кажется почти нелепым – то, что он настоял на кубиках пресса, но не озаботился одной финальной деталью, несмотря на заоблачную цену.

Как ни странно, отсутствие половых органов – даже не самая унизительная часть. Самая унизительная часть начинается, когда он заводит руки назад и упирается ладонями в ягодицы. Потом начинает двигать ладони внутрь; его пальцы подбираются к расщелине, где кожа толстая и может выдержать растягивание. Если начать процесс выше, он рискует порвать материал. Нащупав складку, сует руки внутрь, пока шов не начинает расходиться. Облегчение нарастает, к нему примешивается боль. Тугая резина освобождает тело мужчины, и его мышцы – его настоящие мышцы – начинают расслабляться, принимая свою обычную аморфность. Но облегчение смешивается