Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но, помимо этого, я ощущала, как сквозь меня бежит энергия, словно через спираль электрической лампочки.
Он начал замедлять движения, просто пытаясь укрепить свои позиции, в то время как я кусала костяшки своей руки, сжатой в кулак. Даже без шубы мне было жарко. Пот катился по лицу, жег глаза, капал с носа и подбородка. Спина чесалась. Руки мужчины скользили по моим бокам.
Одним из самых привлекательных аспектов этой позиции было то, что нам не нужно было смотреть друг на друга. Я знала, как выгляжу: юбка задрана до талии, руки сжимают мех шубы, лежащей на краю футона, а мужчина раскачивается надо мной. Фоновая музыка теперь звучала просто завываниями, без инструментального сопровождения, а футон трясся и елозил не в такт песне.
– Ты ужасно плохая, плохая девчонка, – твердил мужчина.
Я закрыла глаза и увидела точки света под веками. Представила этого мужчину в образе зверя, сгорбленного и волосатого: волосы на груди свалялись, словно войлок, волосы в беспорядке ниспадают на спину, спутанная борода покрывает щеки.
«Не разговаривай с чужими, – всегда говорила мама. – Не общайся с мужчинами. Мужчины – псы, и даже хуже». Но почему она сама всегда разговаривала с чужими, с мужчинами в бакалейной лавке, на заправке, на родительских вечерах? Почему всегда писала номер своего телефона на клочке бумаги и совала его в руки мужчинам? Чужаки проходили через наш дом словно призраки. Я ощущала их именно так, как отсутствие; моя мать отвлекалась, ставила на стол хлопья и поторапливала: «Давай, давай, живее! Я не повезу тебя, если ты опоздаешь на автобус».
Мужчина ускорил темп, заставляя меня качаться, футон ерзал туда-сюда, пыхтение позади меня становилось все громче и громче. Я оседлала волну боли-удовольствия, тошнотворной и великолепной – прилив эндорфинов, опьянение бегуна.
Высший пик – а потом все миновало, по крайней мере, для меня. Мужчина продолжал двигаться, но неожиданно все это стало неприятным и непривлекательным, даже постыдным.
Я боялась, что он никогда не остановится. Смотрела, как мой пот капает на шубу, влажные пятна смешивались с другими влажными пятнами, так что я даже не могла сказать, что из этой грязи возникло раньше, а что позже. Внизу живота нарастало тупое подергивание, которому я пыталась противостоять, кусая костяшки пальцев. Часто употребляемая фраза «пробрало до самых кишок» неожиданно воплотилась в самом буквальном смысле.
Воздух был удушливым. На теле проступила гусиная кожа. Мне казалось, что я не могу дышать. Я хотела надеть свою шубу.
– Ты такая плохая девчонка, – сказал мужчина. Судя по тому, как срывался его голос, он был готов кончить. – Насквозь испорченная.
* * *
Руби поднимает бровь, подначивая остальных как-нибудь прокомментировать ее слова.
– Фу, – произносит Эшли, морща нос – она клюнула на приманку.
– Пора взрослеть, – Руби чешет щеку, покрытую красным веществом, которое засохло и потрескалось, словно почва в пустыне. Крошечные алые хлопья сыплются на пол.
– Кто-нибудь знает, какое отношение этот случай может иметь к прошлому Руби? – спрашивает Уилл у группы, окидывая их серьезным взглядом. Когда никто не отвечает, он продолжает: – Что вы слышали о взаимодействии между Руби и волком?
– О-о-о! – восклицает Эшли, вскидывая руку вверх. – Я знаю! Это полный абсурд! Я слышала, что она соблазнила его.
– Хм-м, – говорит Уилл, кивая.
Рэйна с недоверием смотрит на него. Руби соскребает красную стружку со своего ногтя.
– Должно быть, ты тоже слышала эту сплетню, Рэйна, – замечает Уилл.
– Я в нее не поверила, – отвечает Рэйна. – Она была еще ребенком. Она не могла никого соблазнить.
– Очень важно рассматривать слухи, – говорит Уилл.
– Не думаю, что нам следует тратить время на слухи, которые не могут быть правдивыми, – возражает Рэйна.
– Разве не ты сказала, что невозможное возможно? – спрашивает Руби. Она резко встает. – Мне нужно выпить кофе.
– У тебя тепловой удар, – напоминает Гретель.
– Руби, давай не будем этого делать, – говорит Уилл.
– Может быть, та хрень и сработала на Бернис, но на мне не сработает.
– Я могу дать тебе еще воды, – предлагает Рэйна.
– Спасибо, мамочка, – отзывается Руби, уже наливая себе кофе. – Но я могу сама позаботиться о себе.
– Можешь ли? – спрашивает Гретель.
Руби оборачивается. Ее глаза за испачканными линзами очков прищурены.
– Я выжила, – говорит она, поворачивается к столу, разрывает сразу три пакетика с сахаром и тремя резкими движениями запястья вытряхивает их содержимое в свой кофе. – «Можешь ли?» – ворчливо передразнивает она. – А ты можешь, Гретель?
– Ты ничего не знаешь обо мне, – говорит Гретель.
– Да, я знаю немного, потому что ты и пару слов за это время не сказала, – соглашается Руби. – Но у меня есть глаза. – Она насыпает в кофе слишком много сухих сливок и ставит ящичек обратно на стол.
– Что это должно значить? – интересуется Гретель.
– Она, вероятно, говорит об анорексии, – предполагает Эшли.
– Это мои зубы, – сердито произносит Гретель. Она проводит четырьмя пальцами по обеим сторонам своей челюсти, как будто обозначая все зубы во рту. – Мне больно есть.
– Конечно, – говорит Руби, направляясь обратно на свое место. – Ничто из пережитого тобой не может испоганить твое отношение к еде.
– Ты должна анализировать свои проблемы, а не проблемы всех остальных, – напоминает Бернис.
– А чем я, по-твоему, занималась весь последний час?
– Ты рассказывала нам длинную, затянутую историю – о чем? – о последовательности плохих выборов, которые ты сделала за сегодня? Без какой-либо саморефлексии? Даже не упомянув свою настоящую проблему? А теперь набрасываешься на всех остальных?
– И в чем же моя настоящая проблема? – спрашивает Руби.
– Ну… – говорит Бернис, – я имею в виду, ты ничего не сказала про волка.
– Про волка? – со смехом переспрашивает Руби, сжимая свою шубу. – Вся эта гребаная история – про волка. Вся моя жизнь – про волка. – Она накидывает на голову капюшон и говорит: – Ладно. Про волка.
* * *
Даже в детстве зрение у меня было хреновое, так что когда я впервые увидела его, он был лишь силуэтом, который стоял на задних ногах, скрестив лодыжки и опираясь о дерево в лесочке, обрамлявшем тупик. Насколько я могла различить, это был довольно симпатичный человек. Но текстура его кожи была странной; она мягко отсвечивала серебром на свету, отдельными лучами прорывавшемся через листву.
Я сидела на корточках в тупике между многоквартирным зданием, в котором жили мы с мамой, и домом моей бабушки. Мой велосипед лежал на тротуаре рядом с сумкой – в ней лежали банки с консервированными супами, которые я должна была
