Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я подошла к мертвому волку, с которым общалась совсем недавно… которого я направила в этот самый дом. Я подошла прямо к его морде, так близко, что могла различить в его блестящем янтарном глазу отражение девочки в красной толстовке. Потом перенесла внимание на каплю крови, набухавшую на клочке его серой шерсти. Она становилась все больше и больше, пока не скатилась на пол под собственной тяжестью.
Мужчина продолжал раскачиваться на пятках.
– Ну, ты и смелая, – обратился он ко мне. – Ты вся красная. Извини за эти кишки. Но это был крутой выстрел, верно? А ведь охотничий сезон еще не начался. Я стрелял из этого дурацкого револьвера. – На секунду он прекратил раскачиваться. – Эй, ты что, немая? Как тебя зовут?
«Руби», – подумала я, но не смогла сказать это вслух. Я больше не чувствовала, что я – это я, и в каком-то смысле, полагаю, уже не была собой.
– Ну ладно, Красная Кофточка, – сказал он и снова принялся раскачиваться, потом взмахнул ножом. – Я сошью тебе шубу, Красная Кофточка. Большую, мохнатую шубу, которую ты будешь носить, когда подрастешь. Будешь расхаживать в ней, как крутая сучка.
Вскоре мы с этим мужчиной стояли перед дверью моей квартиры. Он нажал окровавленным пальцем кнопку звонка. Моя толстовка и юбка высохли и стали жесткими, как картон. Кожа зудела так сильно, что мне хотелось содрать ее с себя.
– Извини, малышка, – сказал мужчина и вздохнул. – Черт, надо было позвонить в полицию… Я торможу как последний идиот.
Когда моя мать открыла дверь, я заплакала.
Действительно ли в моей жизни были эти мужчины, которые уничтожили меня, которые спасли меня? Зверь – волк – и мужчина с револьвером? Или подлинной героиней была моя мать, которая сразу взялась за дело: она поливала меня на заднем дворе водой из шланга, терла меня до онемения темно-желтой губкой, прочесывала пальцами мои волосы, пока не промыла их дочиста? Прохладная темнота, припорошенная звездами, смыкалась вокруг нас.
Моя мама наполнила желтую ванну холодным томатным соком, и я купалась в нем, словно собака, которую обрызгал вонючей струей скунс. Моя кожа становилась все краснее и краснее, пока я не стала выглядеть так, будто меня вывернули наизнанку. Когда я встала, чтобы ополоснуться, кожура томата, прилипшая к моему животу, была похожа на рваную плоть.
Больница, полиция, похороны бабушки – смутная череда белых комнат, синих штор, люминесцентных ламп, ручек, постукивающих по столам. Потом было дурацкое интервью на телевидении, глупые вопросы – я была слишком юна, чтобы распознать в них ловушку. Забавно, как они могут одной фразой обвинять тебя и ставить под сомнение твои слова. Я помню прожекторы в студии, блики от них скользили туда-сюда по носкам моих черных туфель.
Но по ночам всегда было недостаточно света. Моя мать уложила меня в кровать, однако я остановила ее прежде, чем она наклонилась поцеловать меня перед сном.
– Больше света, – прошептала я, и она погладила меня по голове. Я прищурилась, глядя на нее, дабы убедиться, что ее зубы – это ее зубы, ее губы – это ее губы, а ее уши – это ее уши.
– Все хорошо, милая, – сказала мать. Но когда она закрыла дверь, вокруг меня распространилась темнота: безвоздушная, вонючая, широкая, как раскрытая пасть.
* * *
Руби сидит, накинув капюшон шубы на голову и примостив босые ноги на край стула. Она обхватила колени руками, не беспокоясь о том, что из-под ее юбки видны трусы. Мех шубы высох и стал жестким, кончики шерстинок свисают вниз, как будто устали истекать жидкостью. Руби крепче обнимает свои ноги, опускает голову, опершись щеками о колени – теперь она похожа на огромный окровавленный меховой шар.
– Ох, Руби… – произносит Рэйна.
Руби вскидывает голову.
– Я флиртовала с врагом. – Ее лицо затенено капюшоном.
– Ты была не виновата в этом, – возражает Рэйна.
– Да ладно, я дала этому ублюдку адрес.
– А я практически переехала в дом к ублюдку, – говорит Бернис.
– Круто; значит, мы обе идиотки.
В голове у Руби болезненно пульсирует кровь. Что на нее нашло, что вынудило ее рассказать эту историю – всю целиком, подлинную версию? Она не планировала этого делать. Она, как обычно, сбилась с дороги, свернула не туда, выбрала длинный путь с плохим обзором.
Руби сует левую руку в свой правый рукав, до самого изгиба локтя, а потом с силой проводит вниз зазубренными ногтями, чувствуя, как кожа на шрамах от недавних порезов сдирается клоками – как почва на вспаханном поле. Сейчас ей больше всего хотелось бы взять в руки бритву, чтобы срезать с себя это противное чувство. Кто они такие, чтобы говорить, что это плохая идея, что это не поможет?
– Руби, – мягко говорит Рэйна, – тебя поймал в ловушку хищник.
– Но я влезла в нее.
– Потому что хищник положил приманку, – произносит Бернис. – Это была манипуляция. И это не значит, что ты виновата.
– Ну да, можно подумать, ты не винишь себя за то, что связалась с Синей Бородой? – фыркает Руби.
– Что ж, может быть, мне следует меньше винить себя в этом.
– И вообще, разве это не ты сказала, что я люблю трагедию?
– Я не имела в виду, что ты напрашивалась на нее, – отвечает Бернис. – Ты была ребенком. Теперь ты взрослая и способна принимать определенные решения.
– Я не собираюсь избавляться от этой шубы.
Гретель осторожно прикасается к своей щеке, как будто у нее болит зуб.
– Я понимаю, почему ты оставила шубу в качестве свидетельства, – говорит она. – Но не понимаю, почему ты постоянно носишь ее.
– Свидетельство? Кого волнуют какие-то там свидетельства?
– Если тебе известно случившееся, не все примут это как есть, – поясняет Гретель, – но у тебя есть доказательство.
– Мы не на суде, – отмахивается Руби, – если не считать судом мнение людей, а им на любые доказательства наплевать.
– Зачем же тебе постоянное напоминание о том, что с тобой случилось? – спрашивает Гретель.
– А разве я вообще могу об этом забыть?
– Ты избегаешь сущности вопроса, Руби, – вмешивается Уилл. – Почему ты носишь эту шубу.
– Потому что эта шуба делает меня
