кричат и толкаются, осушают кружки и протягивают их купцу, чтобы тот снова их наполнил. Сегодня они без щитов и мечей. Только смуглая кожа и кинжалы на поясе выдают в них римских солдат, приехавших в отпуск из Виро-кония.

Отец оттесняет меня в сторонку, подальше от разгулявшихся мужчин. Я завороженно гляжу, как один из них хватает с соседнего прилавка яйцо, разбивает его о край своей кружки, запрокидывает голову и вытряхивает содержимое в широко раскрытый рот. Желток и тягучий белок ползут из скорлупы, падают в жадную пасть. Он глотает, и собратья-солдаты, хлопая себя по ляжкам, гогочут так, словно никогда не видели более уморительного трюка. Римлянин хватает второе яйцо, затем еще одно и еще. Каждое передается по рукам, а затем его проглатывают под хор одобрительных выкриков.

Торговец в отчаянии ломает руки. Лицо его искажает тревога. Он отодвигает корзину с яйцами подальше от солдата, ведь дюжина яиц уже потеряна. И вот солдат протягивает руку и обнаруживает, что корзины рядом нет. Он подходит к торговцу. Они о чем-то говорят, после чего римлянин хватается за рукоять кинжала — и торговец широким жестом простирает руку к корзине.

Солдат дергает ее к себе и начинает швырять яйца на улицу, пока от всего запаса не остаются только желтовато-белесая слякоть и скорлупа на аккуратных булыжниках римской мостовой.

— Ни стыда у них ни совести, — шепчу я.

Отец качает головой:

— Позор.

Мы идем по дороге к центру города, не останавливаясь и не замедляя шага, до тех пор пока у нас на пути вдруг не возникает худой человек со впалой грудью.

— Кузнец, — определяет он, указывая раскрытой ладонью на груженую тележку. Потом поворачивается ко мне: — Хорошенькие глазки.

— Дай пройти, — требует отец.

— Ты пришел торговать, и я могу тебе помочь. Я знаю здешние порядки. Ты совсем один в Городище, новичок, легкая добыча для мошенников.

Незнакомец и сам смахивает на мошенника: крючковатый нос и глубоко посаженные глаза — чисто сарыч!

Отец делает шаг к нему. Его крепкая грудь почти упирается в острый подбородок незнакомца.

— Я знаю цену своему товару.

— Пойду-ка я с тобой, W говорит сарыч и отступает, приглашая жестом следовать за ним.

Отец легонько подталкивает меня, и я понимаю, что мне опять лучше встать впереди него.

— Человек Вождя тебя не примет, — говорит сарыч. — У него теперь и для своих-то кузнецов работы нет, раз уж римляне запретили даже драки между племенами. И ничем хорошим это для Вождя не кончилось: бездельная родня день-деньской болтается по двору, лопает его черешню и пьет его пиво, и хоть бы стычка какая, чтобы тоску развеять. Я уж молчу, что римляне забирают половину хозяйской пшеницы. — Некоторое время сарыч идет в ногу с нами, но потом забегает на пару шагов вперед, поворачивается ко мне и говорит: — Ты черешни, небось, даже никогда не пробовала. По лицу твоему вижу. Плоды маленькие, темнокрасные, как дикие яблочки, но мясистые и сладкие. Их привезли римляне. И оливковое масло — другое новшество. Прекрасное, нежное и на вкус приятное.

Какой хитроумный ход: он использует все эти непонятные слова, чтобы мы с отцом почувствовали себя деревенщиной? Я продолжаю глядеть прямо перед собой.

— Меня зовут Везуном, — говорит сарыч, останавливаясь. — Когда созреете для торговли, разыщите меня позади прилавка рыбника.

Мы идем вперед. Отец нацелился на кое-что повыше, нежели сделка с мошенником, ютящимся позади прилавка торговца рыбой. Мы проходим через дощатые ворота, возведенные между крепостными валами у подножия Городища, и начинаем взбираться на высокий холм.

За частоколом, окружающим вершину, — массивная бревенчатая кузня с островерхой крышей и двадцать три круглые хижины, все просторные, в свежей побелке и украшенные росписью: полоски цвета охры, ярко-красные спирали, черные завитки. Я понимаю, что Вождь вовсе не так обеднел, как уверяет Везун. На мгновение мы застываем, озирая пологие холмы, бесконечные поля пшеницы, несметные стада овец, туман, скрадывающий сумятицу и буйство торговли внизу. Плечи отца распрямляются. Он улыбается.

Кузня не заперта. Мы несмело топчемся у тяжелой дубовой двери, обитой железными полосами. Я вижу, как загораются глаза у отца при виде очередного чуда: здесь есть и громадный горн, к которому можно подойти с любой стороны, и продолговатые чаны с водой, и шесть нагнетательных мехов, ловко подвешенных на стропилах, а еще стена, увешанная молотками, щипцами, долотами, точилами и обжимками всех размеров и форм. Заметив железный кувшин с покрытым эмалью ободом, отец принимается изучать его.

— Моя работа лучше, — говорит он упавшим голосом.

Видит ли он, как и я, что из десятка наковален заняты только три?

Кузнец с пузом завзятого выпивохи поднимает голову от наковальни и кривит в усмешке рот. Он приближается к нам не спеша, переваливаясь с ноги на ногу, но не выпуская из руки кувалды. Толстяк представляется отцу главным кузнецом, не давая себе труда даже мельком глянуть на меня. Усмехается, когда отец не может сказать, кто нас пропустил, поскольку ворота вообще не охранялись.

— Посмотри на себя! — Главный кузнец вздергивает подбородок. — Одет как батрак и тачку тащишь. Позоришь наше дело.

Улыбка отца исчезает. Несомненно, мое присутствие лишь усиливает его позор.

— Мне подождать на улице? — говорю я.

Отец протягивает главному кузнецу холщовый мешок.

— Уходи! — Толстяк злобно брызжет слюной ему в лицо. — Убирайся!

Я вижу, что отцу хочется вытереть щеки, но он сдерживается. Расправив плечи, он показывает на кувшин.

— Эмалевый ободок, — говорит он. — Я могу лучше. Края…

Главный кузнец раздувает ноздри.

— Я из клана Кузнецов с Черного озера, — продолжает отец.

Главный кузнец постукивает кувалдой по раскрытой ладони.

— Некогда Вождь предпочитал мою работу всем другим.

Теперь главный кузнец уже заносит кувалду. Его глаза явно говорят о том, что он намерен раздробить череп нахальному побирушке.

Пока мы спускаемся с холма, сердце у меня обливается кровью. Мы шагаем в молчании, и я размышляю. Вспоминает ли сейчас отец слова своей матери? Или думает об изношенном платье матушки, о ее нерешительности, когда он хочет обнять ее? Я не могу различить его мысли.

— Матушку не тревожит, что мы иногда остаемся без мяса, — говорю я.

Его взгляд не отрывается от земли, направленный на шаг вперед.

— Охотнику следовало помолчать, — продолжаю я.

Он бросает на меня быстрый взгляд.

— Мой плащ продержится еще год.

Молчание.

Порой отец говорит, что упрямством даже железо можно ковать. Но не сегодня. Сегодня железо не сдается.

Мы плетемся по дороге, таща за собой тележку, и наконец снова погружаемся в разноголосицу торговых рядов. Отец не глядит ни вправо, ни влево, не