оценивает выставленные на продажу кованые изделия, не прикидывает своих возможностей. Он смотрит себе под ноги, и я тоже, пока в нос мне не ударяет вонь рыбного лотка. Позади прилавка — сбитый из досок сарайчик Везуна: узкий, не больше шести шагов в ширину. Тем не менее, судя по разной степени обшарпанности досок, сарайчик дважды увеличивали в размерах. Я вдруг понимаю, что знаю это помещение. Я видела его битком набитое внутреннее пространство, путаницу узких проходов между товарами. Видение из прошлого, до этого момента не имевшее никакого смысла. Я толкаю отца локтем в бок.

— Смотри, — говорю я, показывая на сарайчик.

Он едва взглядывает.

— Похоже, его торговля процветает.

Отец не отклоняется от своего пути.

Я представляю наше возвращение на Черное озеро: вижу, как морщится отец, когда Охотник пускается в рассуждения о богатстве, сыплющемся с неба в Городище, только мешок подставляй; как он опускает голову, когда Лис глумится над кузнецом, не способным сбыть товар.

При одной только мысли о друиде, который опять будет рядом, у меня перехватывает горло. Дрогнувшим голосом я говорю:

— Неспроста его зовут Везуном.

— Ну да, — кивает отец. — Ну да.

Интересно, а что случилось бы, не начни я приставать к нему? Решился бы он сам заглянуть к Везуну? И было ли видение намеком на то, что в один прекрасный день я окажусь в сарае перекупщика? Или то была подсказка, как изменить путь отца, как подтолкнуть в нужном направлении удрученного человека, тянущего нагруженную товаром тележку?

Внутри сарай и в самом деле прошит узкими проходами, вдоль стен — полки с невзрачными глиняными мисками, корзинами и масляными светильниками, груды грубьгк шерстяных тканей, кучи шкур. За шкурами пол завален железными брусками: столько железа сразу я никогда не видела. А вот красивых брошей, стеклянных бусин и развешанных гирляндами чаш — всего того, за что уцепился бы женский глаз на рыночном прилавке, — в сарае нет.

Везун подходит к нам, и отец говорит:

— Ты наживаешься на поставках товара римлянам в Вироконий.

Везун задирает крючковатый нос:

— Торговля идет лучше некуда. Ты видел рынок.

— Что бычий хвост в стае слепней: так и ходит ходуном.

— Приезжая в отпуск, солдаты охотно расстаются с жалованьем.

— Мы видели, — кивает отец. — Злобные, как морозы в Зябь.

Везун пожимает плечами:

— Им скучно там, в Вироконии.

— Теперь, когда они расправились с мятежными племенами?

Везун поджимает губы, совсем как Старец, когда хочет показать, что спорить нет смысла.

— Из-за того поражения друиды заметались, что ветер, — говорит он. — Уж поверь.

Отцовское лицо непроницаемо, но, возможно, он думает, что угадал, объяснив появление Лиса на Черном озере растущей тревогой жрецов.

И что, интересно, сказал бы Везун, узнай он, что Лис велел мне предсказать исход восстания? А собратья Лиса? Сейчас они, наверное, ломают руки и спорят о сомнительной безопасности своего последнего оплота на Священном острове. А может, задумывают поднять мятеж? Или обсуждают, как задобрить Повелителя войны? Для этого им достаточно вспомнить отступление Юлия Цезаря, которому, как они считают, способствовала человеческая жертва.

— Я пришел для мены, — говорит отец.

По затылку у меня стекает пот. Я напоминаю себе, что Щуплик — настоящий калека, а я могу летать как ветер и проходить огромные расстояния — до самого Городища. Никто не скажет, что Щуплик отрабатывает свое существование лучше меня; никто не сочтет, что он в большей степени заслуживает муки и твердого сыра. А может быть, и сочтет — если заглянет ко мне в мысли и увидит низкие помыслы и жалкие надежды. Я ищу утешения, вцепившись в отцовскую руку. Но что, если, отвлекшись на перепуганную дочь-калеку, он упустит выгодную сделку? Ну и ладно. В ответ отец сжимает мою ладонь.

Везун лезет в ларь, протягивает отцу нечто вроде огромного гвоздя, на тупом конце которого округло загибается назад петля, образуя проушину.

— Римский колышек для палатки, — поясняет Везун. — Исполнение лучше нашего. От заказов отбоя нет.

Отец ерошит волосы и делает начальное предложение: он готов обменять свои черпаки и котлы на бруски железа по тройному весу товара. Везун со смехом выдвигает встречное предложение, куда менее щедрое. Отец тянет меня за руку, делая вид, что мы уходим, но Везун останавливает его:

— Погоди-погоди.

Он разливает в кружки медовуху, и снова начинаются переговоры. Отец подчеркивает со размерность своих котлов и плетенку, украшающую основание, тщательно сработанные черпаки и мягкий изгиб их ручек, а также огромный путь, проделанный им из туши Черного озера. Везун проводит нас к столику и выходит на улицу. Возвращается, неся медовуху, мешочек с черешней, тарелку с нарезанным хлебом и небольшой, с кулак, сосуд с оливковым маслом.

— Как видишь, я щедрый человек, — говорит он.

— Как видишь, я искусный кузнец, — отвечает отец и вынимает из холщового мешка бронзовое блюдо.

Видно, что Везун очень хочет взять его в руки, но сдерживает себя. Пока я обкатываю языком ровные бока черешни, торговец не отрывает глаз от подноса, а потом наконец поворачивается к отцу. Я прокусываю кожицу черешни. Мякоть напоминает плод терновника, но более гладкая, и сладкая, как мед, смешанный с густыми сливками.

Везун переворачивает мешочек, вытряхивает еще десяток черешен.

— Ешь, ешь, — говорит он мне и обращается к отцу: — Роскошная работа, но, как видишь, роскошью я не торгую.

Я отрываю хвостик второй черешенки, сую ее в рот.

— Вот что я тебе скажу, — подмигивает мне Везун, — римляне знают толк в еде. Веришь?

Я киваю, но он добавляет:

— Погоди, ты еще не пробовала зелень, приправленную чесноком. А еще лучше — мясо, сдобренное розмарином.

Он продолжает, упирая на то, что питание местных жителей сделалось более разнообразным благодаря ввезенным римлянами овощам и травам. Далее он длинно и скучно выдвигает множество доказательств в пользу римлян: торговля идет как никогда бойко; таких возможностей у племен никогда не было; чем больше земли будет расчищено и удобрено, тем обильнее станет урожай; строятся дороги и акведуки, осушаются болота; в обиход введены монеты; схватки между кланами объявлены вне закона, и в землях установлен строгий порядок. На востоке Британии римские города — Лондиний, Веруламий и Камулодун[10] — славятся каменными святилищами, рынками и огромными залами, в которых римляне моются все вместе. Ни один соплеменник не видывал подобного строительного искусства, подобной изобретательности.

И, снова обращаясь ко мне, он говорит:

— Какой варвар, созерцая подобные сооружения или наслаждаясь вкусом черешни, не проникнется величием Рима?

Я хочу ответить ему, что не знаю ни одного варвара, у которого можно было бы спросить, и еще, что