и сунул под мышку, у меня перехватывает дыхание. Друид вытянул руку и потребовал у Охотника кинжал, хотя этот песик был любимцем детворы клана Охотников. Щенок извивался и визжал, когда хлынула кровь, когда рукав Лиса расцвел алым, когда матери прижали к подолам плачущих детей.

Через плечо я поглядываю на дорогу, на хмурое лицо отца, вижу его напряжение, заметное по тому, как он сжимает ручки тележки. Я обо-рачивась к нему, семеню вперед спиной.

— Знаешь, что мне сказал Старец? — спрашиваю я, зная, с каким удовольствием отец говорит о своей юности.

— Даже не представляю.

— Он сказал, что когда-то в клане Кузнецов было тридцать четыре человека.

Я знаю, что численность клана сократилась после того, как родичи отца ушли воевать с римлянами, но все равно не могу представить себе род такой величины и такую глубину падения. Я ходила к Дольке — мы ведь с ней как сестры, — и она согласилась спросить у матери; та подтвердила.

— Давно это было. — Отец кивает. — Друид подбил моих родных отправиться на битву, в которой племена никогда не смогли бы одержать победу.

Для него время, прошедшее со времени вторжения, — это расселина, прорезавшая его жизнь, разделившая целое на две части: до римлян и после. В прежние времена наш клан был многочисленным, обладал положением и достатком. Теперь же нас гораздо меньше, мы нуждаемся — по крайней мере, по мнению отца. И тем не менее он не презирает римлян и не боится их, в отличие от матушки. Он открыт для всего нового, и это его свойство меня смущает. Да, он смотрит в будущее, уверенный в своем мастерстве — ему есть что предложить, — но раньше я не конца понимала его. Отец не возлагает вины за падение клана целиком и полностью на римлян, ибо именно настояние друида побудило его родичей ввязаться в бойню, и через пару дней с ними было покончено. Ибо не далее как вчера Лис напомнил нам о бессердечии друидов.

Я снова пытаюсь поднять его дух:

— Старец говорит, что Кузнецы трудятся больше, чем пчелы в гнезде.

Он кивает, улыбается краешком рта. Я цепляюсь каблуком за корень, спотыкаюсь, но удерживаюсь на ногах.

— Осторожнее, — говорит отец. — Лучше иди как следует.

— Мне нужно знать историю моей семьи. — Я продолжаю семенить спиной вперед.

Он очерчивает круг в воздухе, веля мне повернуться лицом к дороге.

Я опять спотыкаюсь, на этот раз несколько нарочито.

— А ты будешь рассказывать?

Он кивает, и я выполняю его приказ.

— Мне было четырнадцать, когда ушли сородичи, — говорит он. — Некоторое время я довольно неплохо справлялся, поставил на поток изготовление мечей, ножен и копий, и все это отвозилось Вождю в Городище.

— Купцами?

— Верно, — говорит он. — Но через полгода купцы стали говорить, что спрос на мои товары уменьшился. Я думал, мне просто нужно лучше работать и заказы возобновятся.

Я представляю мальчика из видения: вот он тянется к сверкающему предмету в сорочьем гнезде; разглядывает возле наковальни кончик копья, прикидывая, где нужно поправить скос.

— Старец говорит, что ты превзошел отца.

— Мастерство пришло не сразу.

— Он говорит, что ты великий дар клана, — не отстаю я.

— Купцам это было безразлично, — отвечает отец. — Они вернулись, но лишь для того, чтобы сказать: Вождь более не нуждается в моих безупречных клинках и замысловатых рукоятях. И все из-за римлян. — Он поправляет мех с водой у меня на плече и продолжает: — С самого начала римляне настаивали на добрососедских отношениях между племенами и наказывали вождей, которые не соглашались оставить давние распри и жить в мире.

С детства я слышала старинные повести о набегах на горцев и жителей долины. Но в мое время таких стычек уже не происходило.

— Воины Вождя больше не нуждались в оружии. Я сказал купцам, что возмещу убыток изготовлением домашней утвари, и потратил целую луну, выковывая оловянный кувшин. — Его голос затухает, переходит почти в шепот. — Он был прекрасен: выпуклое тулово сужалось к низу, украшенному завитками и виноградными гроздьями, обвивающими розетки. — Отец откашливается. — Но купцы едва взглянули. Половина доли пшеницы Вождя теперь уходит римлянам, сказали они. Даже он вынужден урезать расходы.

Не в привычках отца говорить так открыто, и это наводит меня на мысль о том, что присутствие Лиса стало для него неким переломным моментом.

— к где тот кувшин теперь? — спрашиваю я в надежде на продолжение рассказа.

— Его давно уж нет, — отвечает отец и после паузы добавляет: — Как и многого другого.

Эта часть падения моего клана — постепенное исчезновение имущества — мне известна. Старец, описывая прежнее изобилие нашей хижины, упоминал яркие шерстяные занавеси, множество столов и скамеек, меха, забитые посудой полки. Он сказал также, что мать моего отца слишком долго позволяла себе расточительство. Она держала стряпуху, заказывала мясо к завтраку, обеду и ужину, носила платья из лучшей шерсти. На оплату всего этого ушла роскошная домашняя утварь — оловянные кувшины. Купцы почти всякий раз покидали деревню на телегах, нагруженных вещами, которые она отбирала для обмена. За несколько лет полки хижины опустели, и супруга Старого Кузнеца, не в силах смириться с похлебкой без мяса, но и не желая сама унизиться до стряпни, умерла от лихорадки, которую пережили все болевшие ею болотники. Она испустила последний вздох и отправилась в Другой мир за луну до моего первого вздоха.

— Кувшин пропал, как и твои родные, — с тихой нежностью говорю я.

— Да.

Я прижимаю ладонь к груди:

— Благословен будь Праотец. — Бог пребывает среди наших предков, среди их душ, которые провожает в Другой мир. — Благословенно будь стадо его.

Я жду, пока отец тихо повторит за мной слова молитвы.

Затем я говорю:

— Я знаю про мужей клана.

— А про жен?

— Слышала разговоры.

— Толки о том, что моя мать была тяжелым человеком? — спрашивает отец. — Что без прислуги она стала особенно сурова к супругам моих братьев?

Вроде того. Старец рассказывал, что она нещадно их шпыняла. — Они были лишними ртами.

— Супруги братьев видели, что я работаю в кузне один — а я был тогда чуть старше тебя. Они знали, что купцов не впечатлил мой оловянный кувшин, поскольку за него я получил совсем крохи: пару брусков железа да отрез шерстяной ткани. Одна за другой женщины с детьми сбежали в Городище.

Похоже, неопределенность жизни вдали от дома пугала их меньше, нежели ясное понимание того, что ждало их на Черном озере.

Отец вздыхает:

— К тому времени, как мать переселилась в Другой мир, все они уже ушли.

Дальше мы шагаем молча,