и, хотя отец у меня за спиной, мне ясно видно его страдание. Я осознаю это еще до того, как мысли отца — ррраз! — внезапно возникают у меня в голове, и впервые понимаю, каким бременем лежат на нем напутственные слова его матери: «Не оскорбляй память отца. Верни достоинство нашему роду».

Молчание между нами сгущается. Я волочу ногу, шелестя палой листвой. Поднимаю палку, хлещу по придорожным кустам. Тропа расширяется, и когда я замедляю шаг, чтобы пойти рядом с отцом, он наконец говорит:

— Я начал изготавливать простые котлы и кухонные ножи; купцы могли обменивать их в Городище. Я и гвозди делал — а мой отец отправлял Старого Плотника в кузни поплоше. — Он похлопывает по холщовому мешку, привязанному к коробу с гвоздями, который мы везем на тележке; сквозь ткань проступают изящные очертания бронзового блюда. — Прежде оно висело над входом в кузню.

Я представляю, как отец снимает блюдо, в последний раз проводит большим пальцем по выпуклым завиткам, вставкам алого стекла, а затем убирает с глаз подальше, туда, где изящное изделие больше не сможет насмехаться над его автором, кующим кухонные ножи и гвозди.

Мне приходит в голову, что в мешке может скрываться и другое творение отца — слишком маленькое, чтобы заметить его через холстину. Сейчас не совсем подходящий момент, но я дождусь возможности подтвердить догадку. «Отец, — скажу я, — можно мне подержать блюдо?» Он согласится. И только после того, как оно окажется в моих руках, под холстиной проступят очертания меньшего предмета — серебряного амулета, предназначенного завоевать сердце моей матери. Теперь отец везет его с собой, чтобы вернуть клану покровительство Вождя.

Я сжимаю руку отца, толкающую тележку, и он с улыбкой говорит:

— Мой отец устроил такой шум из-за этого блюда.

Я улыбаюсь в ответ, и мы идем дальше.

На второй день пути тропа то пропадает, то появляется снова. А может, это просто следы косули, что ходит на водопой к реке, которая лежит дальше к югу. Отец тянет тележку, щурится, выглядывая просвет в листве. И вот наконец на закате лес расступается, и мы видим извилистые берега и бревенчатый мост, за ним — только что засеянное огромное поле, а рядом — окруженное плетеной изгородью крупное поселение, которое так и называется: Бревенчатый Мост. Землю здесь, словно рана, рассекает каменная лента.

— Римская дорога! — вскрикиваю я, пытаясь взглядом оценить ее длину.

Один купец, приезжавший за колесами, с восторгом отзывался о римской дороге и даже нарисовал ее, проложенную прямо посреди грязи. Он рассказал, что сперва римляне прорыли канаву, наполнили ее щебнем, затем гравием, залили все это смесью воды, гравия и песка, а после добавили белый порошок под названием известь, благодаря которому смесь затвердела, как камень. А под конец, поведал он, этот прочный фундамент замостили булыжниками.

— Купец был прав, — говорит отец. — Римская дорога переживет века.

Еще этот купец сказал, будто римляне сослужили всем нам большую службу, проложив дороги, но я отчетливо вижу, что отсутствие удобных подходов делало Черное озеро в буквальном смысле недоступным для римских веяний. И я не уверена, что это плохо: не хочется, чтобы великое римское колесо докатилось до самых отдаленных уголков Британии, неся неведомый уклад.

В отдалении я различаю огромный холм Городища, до которого еще день пути. Я трогаю губы, затем еле заметную тропу, все еще потрясенная увиденным. Расстилающаяся впереди дорога вымощена булыжниками, плотно, как зубы, сцепившимися друг с другом.

Ночью мы растягиваемся на земле, на постели из клевера, под крышей звездного неба. Больше никакого кишащего комарьем подлеска, как прошлой ночью, никакого гнетущего лесного полога, никакой неуверенности насчет направления. Но главное — никакого Лиса. На таком расстоянии друид с ножом у моего горла и его жестокая расправа над щенком больше не пугают меня, да и отца, видимо, тоже. Переплетя пальцы на затылке, он непрерывно зевает.

— Отец, — говорю я, — позволь мне подержать блюдо.

Я готова выпрашивать, доказывать, что это мой последний шанс поглядеть на вещь, если Вождь захочет забрать ее себе, но отец без всяких уговоров вытягивает холщовый мешок из-под кожаною плаща, которым обернуты наши припасы. Я впиваюсь взглядом в холстину в надежде высмотреть контуры амулета, когда отец достанет блюдо.

Но он поднимает мешок и, даже не распуская завязок, протягивает мне.

Я похлопываю по холстине, ощущаю поверхность блюда, верхнюю и нижнюю, — но больше в мешке ничего нет. Пальцы шарят по ушам, но нащупывают лишь пустоту.

— Ты чего? — говорит отец.

— Ничего.

— Давай помогу, — предлагает он, приподнимаясь.

Я не двигаюсь.

— У тебя такой разочарованный вид, — замечает он.

— Я решила… — Я прикусываю губу.

— Что?

— Я решила, что там еще и амулет.

Отец меняется в лице, вскидывает голову, хмурит брови.

— Амулет?

— Я решила, ты захочешь показать его Вождю. Матушка говорила мне: «Смотришь на него и диву даешься: уж не боги ли тут руку приложили».

Он глядит на меня с прежним изумлением.

— Она так сказала?

Я киваю.

— Что еще она сказала?

Мне ужасно хочется ответить, что еще она назвала амулет «чудом» и «прекрасной вещью» и что говорила, будто в наших землях нет кузнеца искуснее моего отца, но я молчу, потому что ничего такого матушка не говорила.

— Она сказала, что пожертвовала его Матери-Земле? — Он переворачивается со спины на бок, подпирает голову рукой.

— Я знаю эту историю, как и всякий другой в деревне.

Отец раскрывает ладонь навстречу звездам.

— И тем не менее ты ожидала, что найдешь его в мешке?

Он знает о моем даре и принимает его, и все же я предпочла бы умолчать, что видела, как он подростком тянулся к сорочьему гнезду. И я отвечаю ложью — в сущности, почти правдой:

— Не хочется верить слухам.

Я подсчитываю, сколько раз вздымается и опадает его грудь — трижды.

— Так или иначе, — говорит отец, — амулета у меня нет.

— Как это?

Теперь я насчитываю шесть вдохов и выдохов, потом он переворачивается на спину и, не отрывая глаз от звезд, говорит:

— Я свалял дурака в тот вечер, когда римляне пришли на Черное озеро.

Глубже погрузив руки в клевер, я отзываюсь:

— Ты вел себя очень храбро.

— Помнишь римлянина, который показал мне свои латы?

— Да.

Звезды над головой сияют, и каждая блестит так, словно это солнце играет на далеком клинке.

Отец молчит, и я начинаю опасаться, что он вспоминает хитроумное устройство панциря, но тут слышу ответ:

— Я осмелел из-за его доброжелательности. Казалось, он чувствовал себя обязанным после припарок твоей матушки. Он признался, что она напоминает ему