римские солдаты переколотили у Охотника глиняную посуду и сорвали шерстяные занавеси, что они бесстыдно разглядывают женщин и таскают чужих фазанов и чужие яйца, словно имеют на это право. Но я сжимаю губы и задаюсь вопросом, правду ли говорит торговец, и почему для римлян предпочтительнее каменное святилище, а не священная роща, и почему они предпочитают мыться в чужой грязи. Он ерошит мне волосы, точно так же, как делает отец, и я вдруг понимаю, что мне нравится этот Везун с его непринужденной улыбкой и беззаботностью.

Пока я дочиста обсасываю косточку последней черешни, он возвращается к торговле и к тому, что ему на самом деле важно. Он возьмет отцовские котлы и черпаки и нагрузит тачку железными брусками — весом, равным двойному весу товара. Отец должен будет вернуться с колышками для палаток, изготовленными из половины полученного железа. В обмен Везун снова нагрузит его тележку брусками, по весу равными двойному весу колышков.

— Лучше всего будет, — предупреждает он, — если ты привезешь мне колышки в ящиках, заколоченных гвоздями. В селениях опять появились друиды. Они теперь настороже.

Лицо отца снова ничего не выражает: ни намека на тревогу по поводу того, что его предположение о друидах подтвердилось; ни намека на удивление, что деловое предложение Везуна достаточно опасно и потребует осторожности; ни намека на обеспокоенность тем, что Лис наверняка проклянет любой промысел, предпринятый на потребу римлян. Но когда отец засовывает бронзовое блюдо в холщовый мешок, я уже знаю, что он готов отказаться от сделки.

Не обращая внимания на молчание отца, Везун продолжает разглагольствовать.

— Они только мутят народ, эти друиды, — заявляет он. — Раздувают угли недовольства. Я о них невысокого мнения. Одержимые, неспособные рассуждать, неспособные принять ничьи взгляды, отличные от их собственных. Не стану винить римлян, если они и здесь объявят друидов вне закона, как уже сделали в Галлии.

Отец замирает.

— Они называют деяния друидов варварством, — бубнит Везун. — И ссылаются на наши старинные обычаи, как на бесспорное тому доказательство. — Он косится на меня, затем снова смотрит на отца, и я понимаю, что торговец намекает на опасность, связанную с моим изъяном.

— Я возьму твое железо, — говорит отец, — и большую кожу тоже. Хромуше нужен новый плащ.

— Как пожелаешь. — Везун щедрым жестом указывает на кипу кож и вручает мне сосуд с оливковым маслом. — Для твоей матушки, — поясняет он.

Интересно, спрашиваю я себя, кто тут хозяин положения, Везун или отец. И потом решаю: да, Везуну отец нужнее. Торговец сразу оживился, когда отец упомянул отдаленность Черного озера.

Отец указывает на стопку шерстяных тканей:

— Еще возьму отрез на платье.

Полотно простое, но матушка выкрасит его бузиной или вайдой и наконец заменит рабочее платье, что уже истончилось, будто крылышко мотылька, и просто падает с плеч.

Везун кивает, вновь взмахивает рукой.

Казалось бы, с его стороны это нерасчетливо, и все же человек с ястребиным носом и набитым товарами сараем сметлив. А вдруг это деяние — изготовление колышков для палаток римской армии — намного опаснее, нежели полагает отец? Везун, похоже, так и думает, и при этом ему невдомек, что в доме только что нанятого им кузнеца живет друид.

— И еще масляный светильник, — добавляет отец. — Бронзовый. Я тут видел несколько.

— Собираешься его расплавить?

— Моя супруга достойна красивого браслета.

Как приятно ему будет надеть украшение на запястье матери! Наверняка он с удовольствием проследит, как она пересекает прогалину, и порадуется, заметив, что теплое сияние бронзы не ушло от внимания Охотника.

Везун кивает:

— Ладно, получишь масляный светильник — и довольно с тебя.

Я вижу, как отец сжимает под столом кулак, как постукивает себя по бедру, быстро и непрерывно, как пытается скрыть свою бурную радость от проницательного торговца.

Мое настроение улучшается вместе с отцовским. У него есть работа и надежда на последующие заказы. Мой дар пригодился: я навела отца на сарай Везуна, и мысль о том, что сделка была предрешена, ощущается как теплое дыхание Просвета.

Мы выходим на улицу, чтобы загрузить тележку, и Везун присоединяется к нам.

— Ты будешь проезжать через Бревенчатый Мост?

Я вспоминаю большое поселение, возле которого мы ночевали. Отец кивает.

— Говорят, там остановилась парочка друидов, — предупреждает Везун. — Так что будь осторожен.

Отец делает вид, что полностью поглощен увязыванием железных брусков.

— Корыстолюбцы, вот кто они такие, — ворчит Везун. — Не могут примириться с тем, что власть их ослабла. Не могут вынести, что римляне отдирают пальцы жрецов от наших шей, что римское право ограничивает их могущество.

Я поглядываю на молчащего отца — он довольствуется тем, что слушает и открывает для себя то, чего не знает.

— Друиды всего лишь люди, — продолжает Везун, — несовершенные в своих суждениях.

Я стою с широко раскрытыми глазами, встревоженная, и все же мне любопытно: кажется, Везун не верит, что друиды исполняют волю богов. Я вспоминаю о родичах отца, обманом завлеченных в поход, из которого на Черное озеро не вернулся никто.

Везун вздергивает бровь:

— Жрецы будут продолжать уговаривать, твердить, будто выражают высшую волю, покуда не подобьют нас на мятеж.

Отец притягивает меня к себе: возможно, он, как и я, подумал сейчас о Покровителе войны и старинных обычаях, которые, в сущности, не так уж и стары.

Наконец свободной рукой отец берется за тележку, и мы трогаемся в путь.

ГЛАВА 15

НАБОЖА

Ранним утром, когда Набожа только проснулась, в приоткрытую дверь хижины залетел скворец и уселся в изножье ее лежака. Увидев столь зловещий знак, она вскочила и распахнула дверь с такой силой, что та ударилась о стену и разбудила домочадцев: мать прикрыла глаза рукой; Вторая Вдова вскочила в постели, ища глазами детей, ворочавшихся среди путаницы драных одеял; Хмара перевернулась на спину; Старец буркнул: «Петух еще не прокричал». Но, заметив скворца, все, кроме хнычущего младенца, поспешно вскочили с лежаков и принялись размахивать руками и бить в ладоши, стараясь выгнать птицу за дверь.

Скворец сидел на стропилах и чирикал, как обычный воробей, затем нырнул было к распахнутой двери, но в последний момент вильнул в сторону, уселся на высокий конец подпорного бревна и пронзительно крикнул галкой.

Скворцы — известные подражатели, но этот, казалось, просто издевался над семейством. Мать Набожи упала на колени, прижала основание кисти ко лбу и воззвала к Покровителю. Плач, клекот, чириканье, мольбы — все смешалось в единый гомон, который становился все громче. Пара малышей заревели, присоединившись к младенцу, и Старец погрозил им палкой.

— Римляне идут, — сказала Хмара.

У деревенских