— Ваш сосед, увидев выступающие ребра своих детей, укажет пальцем на виновного. Так пусть ему хватит здравого смысла выйти вперед.

Наконец на землю свалилась работница, придерживая руками живот, в котором носила пятое дитя. Она всхлипывала и что-то бормотала, постоянно трогая рукой губы и землю. Наконец стало понятно, что она не всегда закапывала порцию вечерней трапезы, причитавшуюся Матери-Земле. Ногти Набожи впились в ладони: неужели отчаянные попытки матери накормить потомство — большее преступление, чем ее пренебрежение к растущим невзгодам жителей деревни?

Их всех собрали под дождем в Священной роще.

Селяне жались друг к другу под шестью молодыми дубками и одним древним дубом невиданного обхвата. Набожа часто приходила сюда. Мать-Земля казалась ближе среди узловатых ветвей со свисающими с них шарами омелы, среди стволов, покрытых изломами коры, шелковистой от мха, растущего на обращенной к северу стороне. Но сегодня все было иначе: роща казалась темной и зловещей, а почва — более топкой и слякотной, чем пышный, сочный мох трясины.

Когда Старый Дубильщик и Старый Пастух приволокли в рощу блеющую овцу, все взгляды устремились на них. Три здоровых копыта животного упирались в грязь, словно оно знало, для чего предназначен древний каменный алтарь, словно дождь не смыл глубоко в почву кровь, орошавшую плиту.

— Проклятая овца, — прорычал Старый Дубильщик и сплюнул в грязь, а Старый Пастух нетерпеливо и злобно дернул за веревку.

Молодой Кузнец взглянул на друида, чей кивок выражал скорее снисходительное терпение, нежели истинную озабоченность.

— Эта овца не порченая, она сильная матка, — подал голос Молодой Кузнец. — Старый Пастух говорит, ей бы неделю-другую по грязи не бегать, глядишь, копыто и заживет. За последние три года она принесла несколько двоен. Пожертововать такой овцой значит ослабить стадо. Не вижу, почему бы Матери-Земле не удовольствоваться лисицей или зайцем, особенно теперь, когда гниет пшеница.

На мгновение Набожа увидела в Молодом Кузнеце его отца: смелый нрав и ровный, исполненный достоинства голос. Друид вытянул губы трубочкой, выдохнул, словно раздумывая, затем, отмахнувшись от соображений Молодого Кузнеца, стал взбираться на развилку старого дуба. На боку у него висел позолоченный серп. Этим серпом он срезал шары омелы, из которой сплетали венок: так делалось всегда, когда приносили в жертву животное. Он выбрал двух девушек, чтобы держать прямоугольник белого холста, в который упадет отрезанный шар. Взяв полотнище за углы, девушки растянули его. Лица обратились вверх, к дождю и к дубу, на котором друид остро отточенным лезвием отсекал омелу. Люди угрюмо сутулились, переступали ногами в промокших башмаках. Набожа прикрыла глаза и представила широкое крыло Матери-Земли, укрывающее рощу от дождя, а затем веющее над полями, чтобы удалить влагу с пшеницы, ячменя, овса. Но когда Набожа открыла глаза, на нее смотрела все та же унылая действительность. Срезав омелу, друид спустился на раскисшую землю и, соорудив венок, водрузил его себе на голову.

Овце связали ноги и втащили ее на каменный алтарь; она блеяла, брыкалась и билась головой. Нередко возникали споры о том, как убивать жертву. Это зависело от того, какому богу предназначалось подношение: Покровителю, хранящему народ от беды, или Повелителю войны, ведущему воинов племен; Праотцу, сотворившему человека, или кормилице Матери-Земле. На этот раз, однако, орудие было избрано без малейших разногласий: все знали, что только Мать-Земля может остановить дождь. И если удар по голове мог умилостивить Покровителя, удушение — Повелителя Войны, а утопление — Праотца, то Мать-Земля желала крови, которая окропит алтарь, брызнет во мхи — в ее жаждущие уста.

Предпочтения богов с таким постоянством подкреплялись соотвествующими жестами, что даже малыши на Черном озере понимали их. Болотнику, ударяющему себя ладонью по лбу и взывающему к Покровителю, вполне естественно приходил на ум удар по черепу. Если болотник проводил пальцем поперек горла и восклицал: «Внемлите Повелителю войны! Чутко внемлите!», то в мыслях рисовалась удавка. Если соплеменник, проведя пальцами по колесу Праотца, прижимал к груди ладонь, воображение без труда рисовало утопление, когда дыхание неизбежно должно остановиться. А наклоняясь к земле и бормоча: «Матери-Земли благостыня!», он обыкновенно вспоминал кровь, брызжущую с алтаря в алчущую почву.

Старый Охотник и его сын держали овцу, и, как только друид воздел руки, Молодой Кузнец прижал нож к горлу животного. Набожа вместе с остальными воскликнула: «Матери-Земли благостыня!», но крики заглушал барабанящий по земле дождь. Она снова и снова повторяла призыв, как и остальные селяне, собравшиеся в роще, однако они не могли перекричать дождь.

Непонятно, что случилось потом. Возможно, Охотники слишком рано разжали руки. Возможно. Молодой Кузнец чересчур сильно давил на нож, когда тот уже дошел до шейных позвонков овцы. Возможно, неприятность была не делом рук человека, но, скорее, выражением неудовольствия Матери-Земли, как потом станет утверждать друид. Что бы там ни было, но кровь, как подобало, не пролилась полностью на алтарь и не хлынула прямо на мох под ним. Когда острый клинок вошел в горло овцы, та выгнулась и дернулась всем телом так, что кровь брызнула на мужчин, заляпала лица, замарала рубахи. Часть крови взметнулась в воздух, а затем осела в глубоких бороздах коры древнего дуба. Еще одна часть смешалась со струями дождя, хлещущего по лицам, каменному алтарю и листве, и, возможно, просочилась в мох. Наблюдая эту позорную сцену, болотники уверились, что Мать-Земля не насытилась, что ее по-прежнему томит сильная жажда.

— Ну вот, и толку никакого, и молока у нас в Зябь не будет, — проворчала супруга Старого Пастуха, жалкая и сморщенная, точно тронутый морозом терновник. — И твердого сыра, который мы могли бы заранее наготовить.

Работница по имени Ива стояла в толпе, пряча от дождя под кожаным плащом сына — слепенького Жаворонка. Быстрый, как ужас, друид подскочил к ним, оторвал ребенка от матери и повалил спиной на алтарь. Жаворонок начал шарить вокруг руками: так он изучал мир. Когда пальцы ощупали влажный песчаник, мальчик, ошеломленный, покорно замер, тихий, как ночь. Ива закричала, прорезав криком шум дождя, как петух раннее утро, а друид всадил кончик позолоченного серпа в горло мальчика и легко рассек бледную кожу, теплую плоть, пульсирующую вену.

— Мать-Земля повелела, — сказал он. — Показала нам, что недовольна овцой. По ее желанию мы пожертвовали ей порченого отрока. Его кровью мы искупили вину.

А кровь все била из зияющей раны, натекала лужей на песчаник, струилась в мох — и казалось, что на этот раз жертва принята.

ГЛАВА 17

НАБОЖА