Обнадеженная наливающейся силой Набожи, мать просияла: их положение улучшится теперь, когда Набожа в полной мере осознала способность ремесленника обеспечивать их. Молодой Кузнец кормил мальчика, Старца, мать Набожи и ее саму.

Затем однажды, окрепнув настолько, что ей удалось сесть и поднести ко рту ложку, Набожа заметила, что кашица сделалась светлее, в ней появился рыбный привкус, а на зубах что-то хрустело.

— Раки, — пояснила матушка. — Я и панцири смолола.

— У двери оставили? — с удивлением спросила Набожа: неужто даже семья Кузнецов вынуждена перейти на раков?

— Да. Несколько дюжин. Ужасные твари. Возни с ними больше, чем с белками.

— С белками?

— Старик уверен, что мясо было беличье.

Белки и раки, стало быть.

Арк знал беличьи тропы, знал, где найти зверьков, кротко свернувшихся в гнездах. Он рассказывал ей, как ловить раков с помощью одной лишь бечевы, сделанной из кишки, и осколка кости. Это было так похоже на него: накормить слабого, оставить еду у дверей и уйти незамеченным. Он не хотел показываться им на глаза, выслушивать благодарности и говорить, что белки и раки, спасшие их, — это то, что каждый сделал бы, попади он в его шкуру, в его потертую шкуру, из которой он давно вырос. Набожа глотала скрипевшую на зубах похлебку и ощущала тепло в животе и нежность Арка. Эта нежность повела его глубоко в лес, затем на север, к реке, к месту, еще не дочиста выбранному. Он стоял на коленях на холодной земле, в насквозь промокших штанах. Она думала о его терпении, его сторожкости, его руках, шаривших в ледяной воде. Он в одиночку выносил тяготы Зяби. Он ставил силки, ловил раков и говорил себе, что не может вернуться на Черное озеро, пока не соберет достаточно, чтобы накормить Набожу и ее родню, которая станет и его родней.

Мать пропустила пальцы сквозь потускневшие, немытые волосы Набожи и собралась было встать и принести гребень, но замешкалась.

— Он так тяжко трудится в полях, всегда старается облегчить тебе работу, как только может.

Мать имела в виду Арка, но Набожа, еще не успевшая привыкнуть к новому положению вещей, не сразу поняла: мать уже знала то, о чем она, Набожа, только что догадалась.

— Стало быть, это Арк наш благодетель, — сказала Набожа.

Мать улыбнулась, и ее улыбка была нежнее первой травы.

ГЛАВА 18

ХРОМУША

Я с трудом удерживаюсь, чтобы не броситься бегом, когда мы с отцом приближаемся к деревне с нагруженной тележкой. Но затем, на последнем повороте, перед тем как лес расступается перед полями Вождя, я вижу матушку и не могу устоять. Она замечает нас и расплывается в улыбке, прикасается к губам, стремительно наклоняется и, мазнув по земле кончиками пальцев, бежит к нам по тропинке. Я бросаюсь к ней в объятия, ощущаю силу моей хрупкой матери. Она зарывается лицом мне в кудри, целует, ласкает. Потом отрывается от меня, обвивает руками шею отца и целует, и обнимает его, берет в ладони его лицо и снова целует.

Эта откровенная неописуемая радость, объятия, ладони на лице отца — моя матушка, обычно такая сдержанная! Поистине, она чистая загадка.

— Ох, Кузнец! — говорит она. — Самые длинные шесть дней моей жизни!

Он улыбается, пунцовея как маков цвет.

— Ты только взгляни, — говорит он, указывая на тележку.

Матушка трогает железные бруски.

— У меня есть работа! — объявляет отец. — И мне обещали, что будет еще.

— Стало быть, вспомнил о тебе Вождь.

— Я ударил по рукам с торговцем по имени Везун.

— Везун!

— Скучная работенка. Колышки для палаток, сейчас, по крайней мере. Но это ничего.

— Идем же, я набрала яиц на целый пир. — Она обнимает его за пояс, берет меня за руку.

Что Лис? — спрашивает отец на ходу.

— То здесь, то там.

— Сейчас он здесь? — затаив дыхание, спрашиваю я.

Матушка раскачивает мою руку взад-вперед, словно отмахивается от ответа.

— Только что вернулся.

— Откуда?

— Он никогда не сообщает. — Матушка разжимает ладонь, показывая, что не знает. — Но коня загнал.

— Они опять ездят по селеньям, — говорит отец. — Везун сказал, друиды сейчас в Бревенчатом Мосту. Мутят племена.

— Как ты и предполагал. — Радость начисто уходит с лица матушки, и она выпускает мою руку.

— Что-нибудь еще… — Отец не заканчивает фразу. Мы знаем, что он имеет в виду: были ли еще какие-нибудь изуверства со стороны Лиса.

Мать отрицательно качает головой.

Я гляжу на поля, уже слегка подернутые зеленью.

— Пшеница всходит, — говорю я, пытаясь щебетать птахой, поющей утреннюю песенку, но голос мой жалок. Лис остается на Черном озере, и никто из нас не верит, что мы в последний раз были свидетелями его жестокости.

Едва я успеваю распаковать бронзовый светильник, сосуд с оливковым маслом, сыромятную шкуру и отрез некрашеной шерстяной ткани, завернутый в мой плащ, как в дверях появляется Охотник. Он окликает меня и, когда отец подходит узнать, в чем дело, поясняет:

— Мать тебя спрашивает.

Я проводила долгие вечера, ухаживая за его хворой матерью: расчесывала волосы, растирала руки и ноги, поила отваром душистой фиалки, чтобы ей легче спалось. Стоя одной ногой в Другом мире, с поврежденным рассудком, она время от времени отпускает на волю мысли, дребезжащие в голове. Я расспрашивала ее, даже допрашивала, вытрясая все, что можно. И сейчас, хотя меня тащат из дому прямо с порога, я буду рада поводить гребнем по редким волосам, оттягивая неизбежную встречу с Лисом.

— Ты видела, как матушка выбрала Арка в супруги? — спрашиваю я мать Охотника.

Она оборачивается, с сомнением смотрит на меня. Конечно, она была там, как и всякий, рожденный на Черном озере.

— Сам пир я плохо помню, — признается она, — а вот костер! Такой праздник в ту ночь был. — Она похлопывает меня по руке, словно извиняясь за теплые слова о торжестве в честь первого брачного союза моей матери. — Твой отец любил твою матушку даже тогда, — говорит она. — В ту ночь он напился в дым и рассказывал всем и каждому, что однажды она станет его супругой.

Мне нравится эта затея: искать прибежища в пьяной уверенности посреди Просвета, обернувшегося для отца несчастьем.

— Твоя матушка и Арк… — На губах старухи появляется почти девичья улыбка. — Всё-то они миловались! В деревне судачили. То в высокой траве укроются, то пару шагов от пшеницы отойдут, чуть ли не с серпами в руках, то на вершине Предела или в лесу, как только начнет смеркаться.

Я откладываю гребень, боясь нарушить мерный поток ее слов, но затем подходит