ГЛАВА 19

ХРОМУША

Я просыпаюсь: слух напряжен, сердце колотится: в глубокой ночи прокричал петух. В легком дыхании родителей я привычно различаю знакомый ритм отца: на каждые его восемь вдохов приходится десять вдохов матери.

— Петух, — говорит она. Из-за тревоги за них обоих я обмякаю.

В довершение ко всем бедам, в полдень я слышала хлопанье крыльев. Опустив серп, я заметила пару круглых глаз и перышки, ровными кругами расходящиеся от черных лужиц. Неясыть сидела на нижней ветке ясеня на краю поля; ее крапчатые крылья сливались с корой. Я перевела взгляд на мать, вязавшую в снопы сжатую пшеницу, затем на отца, качавшего мехи в кузне. Высмотрела Дольку на дальнем конце поля, углядела на прогалине Вторушу, чинившего тележку Охотника. И все же тревога не проходила. Неясыть, посреди бела дня.

А теперь вот петух.

Я трогаю губы, нащупываю сквозь тростники земляной пол — нехорошо чувствовать облегчение, когда петух кричит по чужой родне. Но мелькнувшая мысль, что это по Лису, приносит мгновенную радость; она вспыхивает и пропадает, как вода, зашипевшая на железе, только что вынутом из горна. Лис уехал четыре дня назад и до сих пор не появляется на Черном озере — небольшая передышка для всех нас, терпящих его тягостное присутствие и продолжительные разглагольствования у очага.

— Кузнец? Хромуша? — зовет матушка. — Вы слышали петуха?

— Да, — отвечаю я.

Покрывала шевелятся — родители привстают, и отец говорит:

— Я тоже слышал.

Из-за стены доносятся шаги, и один из мальчиков Дубильщика зовет:

— Набожа! Хромуша!

Когда я отбрасываю с ног шерстяное одеяло, глинобитная дверь распахивается, и появляется старший сын Дубильщика, омытый голубым лунным светом.

— Щуплик… — говорит он.

Я пытаюсь вспомнить, часто ли хватался Щуп-лик за голову в последнее время, слышалась ли новая боль в его стонах.

Петух снова кричит, и лицо у мальчишки вытягивается. Он качает головой со всей печалью сумерек.

— Ступай, — говорит мать. — Мы придем.

Теперь глаза приспособились к темноте, и в смутном свете луны и нескольких угольков, все еще тлеющих в очаге, мы с матерью снимаем ночные рубахи и надеваем шерстяные рабочие платья. Некрашеная ткань скользит по моим узким бедрам и набухающей груди, и я закрепляю ее на каждом плече двумя застежками.

Матушка наклоняется, достает небольшой сосуд из ларя, в котором мы храним готовые снадобья, и на лице отца отражается недоумение: для чего выбирать лекарство, когда от него уже нет толку, когда петух уже прокричал?

— Отвар душистой фиалки, — поясняет матушка, забирая сосуд, — успокоить мальчика.

Она, как и отец, уверена в судьбе Щуплика.

В дверях она возится с завязками плаща на шее, все больше волнуясь. Потом опускает руки, так и не справившись с завязками. Глядит на отца, присевшего на корточки у огня. Это помогает ей успокоиться, потому что она знает, как любит ее отец. А сейчас ей нужно собрать волю в кулак, чтобы помочь Щуплику и показать мне свою силу. Ее взгляд на несколько мгновений задерживается на широкой спине отца, буграх мышц, вздувающихся и опадающих, когда он зажигает факел от тлеющих углей. Он защитит. Мать знает это, и все же необъяснимая сдержанность не позволяет ей искать утешения у него, и она просто стоит у двери, позволяя себе только взгляд — и этого хватает, чтобы справиться с завязками плаща.

Отец подходит к дверям и передает мне факел. Я так хочу задержаться, побыть втроем в нашей крепости из прутьев, глины и тростника, но надо идти, как всегда, если нужно успокоить чей-то кашель, обработать рану.

— Я пойду с вами, — говорит отец.

Матушка глубоко вздыхает, воспринимая его слова как поддержку, но отвечает лишь слабым кивком, легким движением головы. Я обнимаю отца, прижимаюсь лбом к его груди. Его пальцы скользят по моим волосам, спускаются к затылку. И вот она, знакомая, как колыбельная песня, его душевная боль оттого, что я понимаю последствия своей хромоты. Как несправедливо, что эта мука возвращается именно сейчас, когда ему наконец-то улыбнулась удача!

Он уже пять раз доставлял в Городище заказанные колышки. Благодаря сделке, заключенной с Везуном, у меня появился новый плащ, а у матери — бронзовый браслет и синее платье. Теперь отец приносит столько мяса, что даже остается, и лишнее отдают работницам, а семья матери, которая никогда доселе не ела так сытно, встречает Кузнеца почтительным поклоном. Теперь у отца есть собственная тележка, и ничто не радует его больше возможности отклонить предложение об оплате, когда у него что-то одалживают.

Однажды, вернувшись из Городища, он сунул в руку Пастуха горсть темных семян.

— Мыльнянка, — пояснил он. — Измельченные корни и листья дают зеленую пену, которая снимает жир со стриженой шерсти. Римляне привезли этот цветок из Галлии.

В другой раз он вернулся домой с полезным советом для Дубильщика:

— Попробуй замачивать шкуры в моче. Римляне так избавляются от волосков.

А совсем недавно отец принес мне две деревянные дощечки, соединенные посередине.

— Они называются таблицы, — сказал он.

Раскрываешь эти дощечки, и видна внутренняя поверхность, а можно держать их сложенными, защищая содержимое. Каждая дощечка с внутренней стороны окантована рамкой и покрыта тонким слоем пчелиного воска. На нем римляне процарапывают свои знаки, свои слова. Римлянин, объяснил отец, может записать сообщение на воске, сложить табличку и отправить ее в самый дальний конец империи, где послание будет прочитано. Я прижала таблички к сердцу — волшебный инструмент, с помощью которого удается пересылать слова через пространство и время.

Отец превзошел Охотника по части даров к празднику, отмечающему начало сбора урожая. Благодаря его щедрому вкладу умы сородичей проснулись. Долька поглаживала сытый живот, зевала.

— Твой отец должен стать первым человеком, — прошептал Старец.

— Я уже давно это говорил, — подтолкнул меня локтем Вторуша. — Посмотри на Охотника: невтерпеж ему, что твой отец в гору пошел.

Когда мы приходим, Щуплик лежит, свернувшись клубочком, на лежаке. Дубильщик тычет кочергой в тлеющее полено; ребятня жмется под шерстяным одеялом с другой стороны очага. Супруга Дубильщика лежит рядом со Щупликом, обнимая его, поглаживая по волосам, снова и снова повторяя: «Скоро рассвет». Это для того, чтобы отогнать темных фей, которые шныряют только под покровом ночи.

— Темные феи приходили? — спрашивает матушка.

Повисает долгое молчание.

— Он окоченел, как дерево. Губы посинели.

Матушка кивает, поощряя женщину продолжать, рассказать о пляске темных фей.

— Он выгибался и корчился, — говорит Дубильщик.

— Но его вырвало. Трижды. — Супруга Дубильщика кротко улыбается, словно темных фей можно прогнать рвотой, словно она не слышала крика петуха.

Я подхожу